Амалия и мы
Шрифт:
Воздушной периной сакуры над сквером Мари-Трентиньян мы любовались вдвоем.
– Вы парижанка, Амалия?
– Нет, я не парижанка и даже не Амалия, – «призналась» я.
– Вот как? А почему же вы назвались Амалией? Это имя грело мне душу.
Надо было что-то придумать. Нечто жизнеподобное, правдообразное. Но не зря же я столько лет болтаюсь в «прихожей» кино.
– Видите ли, Клаус, тогда… – я помолчала, закусив губу, будто задумалась, стоит ли рассказывать постороннему мужчине очень личное, пережитое, может быть, еще не вполне, еще волнующее мою трепетную душу, – в Вегасе мне хотелось забыть… Забыться. Выпасть из самой себя, – я подняла на него совершенно несчастные глаза, страдание просверкнуло в них серебристой рыбьей спинкой, скопилось слезой. – Я рассталась с человеком, которого очень любила. Я любила,
– И как же вас зовут на самом деле?
– Леа.
Мы пешком дошли до моей квартирки на рю дю Мон-Сени. Внутрь я его не пустила. Незачем. Дала номер телефона, чмокнула в щечки, махнула розочкой и адьё. В свою норку я никого не допускала. Что моё, то моё. После расставания с Фан-Фаном я, конечно, в непорочные весталки не записалась, но ограничивалась интрижками, не доводя до длительных связей. Это ведь не любовь, порой даже не влюбленность. Если говорить о чувствах, то самым правильным будет, пожалуй, удовольствие. Удовольствие от секса, от возможности выйти куда-нибудь вдвоем, поболтать, обменяться мелкими подарками по поводу и без. Легко сходились, расставались без скандалов и слез, подбирали новых партнеров. И, скажем так, встречаться я предпочитала в квартирах любовников, а если такой возможности не было, кое-кто был женат, на помощь приходили отели с почасовой оплатой.
Почему предпочитала встречаться не дома? Что тут непонятного? Меньше всего я беспокоилась о серебряных ложечках. Но! Утренний, чуть кисловатый душок, оставшийся от вчерашних удовольствий. Несвежие простыни – лишняя стирка. Мужчина, надевающий вчерашние трусы и носки, тоже несвежий, как загнувшийся между косточкой оливки и окурком кусок сыра. Необходимость изображать заботу: бежать вниз за круассанами, варить кофе. «Передать джем, дорогой?» – «Спасибо, дорогая». Улыбки, как засохшая булка, того и гляди, крошками просыплются. Пусть это все достанется моему партнеру, пусть я буду в гостях, пусть передо мной изображается показная забота. Нет, проблема вчерашних носков не ко мне. Каждая уважающая себя женщина носит в сумочке зубную щетку, пачку презервативов, чистые трусики и чулки. По крайней мере, во Франции.
Когда прощались у дверей моего дома, Клаус пригласил меня на фуршет. Научный симпозиум, на который он явился в Париж, традиционно заканчивается коллективной пьянкой.
– Приходите, Леа. Уверен, вы никогда не бывали на попойках ученых. Это вас позабавит. А на следующее утро я уезжаю.
Зачем я вам рассказываю такие мелочи? Эти мелочи позже превратились в такие крупности, что своротили мою жизнь. Так валун сваливается в речку, перегораживает ее, заставляет изменить течение. Если бы я не пошла на тот фуршет, моя жизнь текла бы другим руслом. Наверно. Ничего нельзя знать. Ни заранее, ни потом задним числом. Я получила компактный букет, да, опять те самые ротэ розэн, и двух коллег Клауса в придачу: Майкла и Павла. Первый был из Штатов, второй из Союза. Так вчетвером мы прошли сквозь официальный фуршет и продолжили позже в ближайшей пивной. Было весело, пили пиво, представьте себе, во Франции совсем необязательно пить вино, шутили. Душой нашей маленькой компании был Майкл. Он травил анекдоты, скабрезные, но смешные. Потом на такси метнулись на Пигаль в ночной клуб – пили, танцевали. Надо сказать, русский танцевал, как медведь, оттоптал мне все ноги. Вообще он, в отличие от Майкла, был бука букой, в основном отмалчивался, кроме «да» и «нет» из него ничего было не вытянуть. Ну что вы, никакой ностальгии по родине рядом с ним я не чувствовала. Никакими березками или замерзающими в степи ямщиками меня в Союз было не заманить.
Всю ночь мы болтались по клубам, когда вышли на улицу, солнце вылезало из-за крыш, брезгливо косясь на замусоренную Пляс Пигаль. За ночь площадь превращалась в помойку, по щиколотку покрываясь обертками, сигаретными пачками, бутылками, бумажными обрывками, одноразовыми стаканчиками, разношенными презервативами, неопознаваемым рваньем. Но ничего. В девять утра выйдут дворники, и через час Пигаль избавится от следов ночного порока, вновь станет девственно чистой до
Зашли в гостиницу, где остановился Клаус, он подхватил чемоданчик, заранее собранный – немецкая педантичность и предусмотрительность – и всей компанией в аэропорт. Выпили по последней в баре и расстались: Клаус улетел, я, поймав такси, поехала отсыпаться, куда делись Майкл и Павлик, бог весть.
Клаус звонил мне каждый день, и раз от разу наш разговор становился все более близким, интимным, все более откровенным. Он неуклонно шел к сакральному слову: «люблю». От «вы» к «ты», от «думаю», «помню», «нравишься» к «хочу» и «люблю». И ещё ротэ розэн, те самые, которые бидойтэн либэ. По субботам в двенадцать часов в дверь звонил посыльный из цветочной лавки, передавал мне букет пунцовых роз. Если я не ночевала дома, а такое случалось, то забирала свой букет у консьержки. И та, старая дева, сухая и плоская, как лист из гербария, каждый раз вздыхала, кисло улыбаясь: «Почему ей? Почему не мне?»
По началу влюбленность Клауса казалась мне смешной. Сами подумайте, мы встречались лишь трижды, ни разу не сблизились. Разве танец, даже такой сексуальный, как танго, можно считать близостью? Мы даже не целовались! Но слушая его голос в телефонной трубке, представляя его лицо, руки, что ловко ведут меня, неумелую, в сложном танце, я как-то оттаивала, поддавалась. И когда через пару месяцев он сказал: «Я приеду в Париж на выходные. Приеду только к тебе. Можно?» – ответила: «Можно».
Мне уже слегка за тридцать, последняя молодость, меня уже давно пора полюбить. И если это Клаус, что ж, пусть. Пусть будет Клаус. Мимо любви я пройти не могла.
Клаус приехал. Два дня – одна ночь. Все это время мы не выходили на улицу, не вылезали из постели. Все мои принципы пошли псу под хвост. Не пускать любовника в свою норку? Но это же Клаус! Совсем другое дело. Номер в отеле на пару часов? С Клаусом – ни за что! Никаких влюбленностей? Только секс? Куда там! Я уже нуждалась в нем. Клаус был мне необходим. И расставаться с ним, отрывать его от себя в конце этих безумных выходных было больно. Настолько, что я не поехала провожать его. Возвращаться из холодного равнодушного Руасси одной казалось немыслимым, лучше проститься здесь на моей территории, в тепле.
Клаус, Клаус… Вы знаете, я до сих пор не знаю, не понимаю, кем он был. Честен он был со мной, или это была игра? И если игра, то чья? Был ли он статистом в этом сценарии или соавтором? И никогда мне уже этого не узнать. Знаете, в кино есть такое понятие – поворотный пункт. Ну, объяснять, наверно, не нужно. Каждый из мужчин, про которых я вам рассказываю, был поворотным пунктом в моей жизни. Клаус Зибер стал финальным.
Уже через три месяца он предложил мне руку и сердце. Именно в такой старомодной формулировке, подкрепленной привычными ротэ розен, прозвучало его предложение. Я согласилась сразу. Повторю, мимо любви я пройти не могла. Переехала к нему в Дармштадт. Зарабатывал он более чем прилично, работать мне было ни к чему. Жизнь покатилась гладенькая, приятная. По-немецки скучный город – размеренность и порядок: тихие улицы, застроенные простыми домами, широкие площади, герцогский дворец, окруженный деревьями, будто сказочный замок вырвали вместе с приросшим к нему куском леса и поставили посреди современного города, стайки студентов, велосипеды, ресторанчики с обязательными картофельным салатом, луковым пирогом и яблочным вином. Дом Клауса возле парка Розенхёэ, и тут без роз не обошлось. Чистенький, образцовый.
Порядок в нем поддерживала фрау Марта, кругленькая, сдобная, пахнущая лавандовым мылом и корицей, аппетитная, как плюшка, экономка Зиберов. Наследственная. Клаусу она досталась вместе с домом от отца. Фрау Марта гордилась своей принадлежностью к наследию Зиберов. Пришла в Дом, она произносила, почтительно, с большой буквы, двадцатилетней деревенской простушкой – косы баранками уложены на затылке, старенькое пальтишко на плечах, в картонном чемодане единственная клетчатая юбка, блузка с кружевным воротничком да пара застиранных нижних рубашек. Почему-то особое удовольствие ей доставляло рассказывать, как пятилетний Клаус – шорты с лямками, белые гольфы, рубашечка пузырем на спине – читал ей свои детские книжки «Неряха Петер» и «Король-лягушка». Она прямо млела, повторяя в сотый раз: «Мальчику так нравилось про глупую девчонку, что жгла спички! Глаза сверкают, как две монетки, и низким глухим голосом пугает меня: