Амелия
Шрифт:
Не думаю, что Бут ответил бы на это согласием; правда, среди его слабостей числилась прежде некоторая склонность к карточной игре, но он все же не настолько пристрастился к этому пороку, чтобы составить компанию Робинсону, у которого, если можно так выразиться, не было ничего соблазнительного для игрока. Впрочем, если у Бута и были поползновения к игре, он никоим образом не сумел бы их удовлетворить, ибо еще прежде, нежели он успел хоть слово ответить Робинсону, к нему подошла довольно рослая девица и, схватив за руку, предложила отойти с ней на минуту, вскричав при этом: «Черт побери, ты, видать, новичок и простофиля, если не понимаешь, с кем связался! Да ведь это заправский шулер, он попал сюда за то, что плутовал в карты. Другого такого карманщика не сыщешь во всей этой каталажке».
После этих слов между Робинсоном и молодой леди началась перебранка, окончившаяся тем, что оба пустили в ход кулаки, а в этом отношении сия дама намного превзошла философа.
Пока воюющие стороны были заняты друг другом, к Буту приблизился степенного вида человек, одетый, пожалуй, получше большинства арестантов, и, отведя его в сторонку, сказал:
– Мне очень жаль, сэр, что такой джентльмен, как вы, не брезгует якшаться с негодяем, у которого хватает бесстыдства отрицать божественное откровение. Ведь преступные деяния суть не что иное, как заблуждения людские. Да и много ли они значат? Напротив, чем человек хуже по своей природе, тем, наверное, больше у него оснований уповать на божественное милосердие. Дух деятелен и особенно любит вселяться как раз в те умы, где ему предстоит более всего потрудиться. А посему, каково бы ни было ваше преступление, мой вам совет – не отчаивайтесь, а скорее радуйтесь, ибо, как знать, быть может, именно благодаря этому вы сподобитесь небесного спасения.
Он еще довольно долго продолжал свои ханжеские разглагольствования, не дожидаясь ответа, а под конец объявил, что он методист. [32]
Как раз в тот момент, когда методист закончил свои рассуждения, в тюрьму привели красивую молодую женщину. Изящная и хорошо одетая, она нисколько не походила на тех особ, которых мистер Бут успел здесь повидать. Как только констебль провел ее через тюремные ворота, она тотчас же не терпящим возражения тоном потребовала позвать к ней смотрителя тюрьмы и, когда тот пришел, осведомилась у него: «Я желала бы знать, сэр, куда меня теперь отведут? Надеюсь, меня не поместят вместе с этими жалкими тварями?» Смотритель тюрьмы ответил ей на это с угрюмой почтительностью: «У нас, сударыня, есть и отдельные комнаты, но только для тех, кто может за них уплатить». При этих словах она вынула из кармана красивый кошелек, в котором позвякивало немало гиней, и, вспыхнув от негодования, заметила, что «угодила сюда уж во всяком случае не по причине своей нищеты». Стоило только смотрителю увидеть кошелек, как мрачное выражение его лица мгновенно сменилось любезным, и со всей возможной для него обходительностью он предложил даме следовать за ним, уверяя, что ей будет отведено самое лучшее из имеющихся в его доме помещений.
32
Методизм – религиозное движение, широко распространившееся в Англии XVIII в., признанными руководителями которого были проповедники Джон Уэсли (1703–1781) и Джордж Уайтфилд (1714–1770), в своем учении существенно расходившееся с официальной доктриной англиканской церкви. В частности методисты утверждали, что для оправдания человека (а значит и его конечного спасения) достаточно одной веры, тем самым отрицая по существу значение для этого же спасения добрых дел. Вот почему Филдинг считал их фанатиками и лицемерами, постоянно прикрывающимися цитатами из Священного писания; персонаж его романа «История Тома Джонса, найденыша» – эгоистичный негодяй и лицемер Блайфил – становится в конце концов методистом. Однако, выводя методиста в романе «Амелия», Филдинг допускает анахронизм: ведь события романа относятся в основном к 30-м годам, когда методизм только-только начинал возникать.
Мистер Бут был в это время уже предоставлен самому себе, поскольку методист, изъясняясь языком этой секты, уже проник до самых глубин его существа и успел ретироваться. На деле проникновение означало тщательное обследование всех карманов мистера Бута, из коих ему удалось извлечь перочинный ножик и железную табакерку – единственную движимость, которая там обнаружилась.
Бут стоял как раз у ворот тюрьмы, когда молодую даму, о которой мы только что говорили, провели в тюремный двор. Он со всем вниманием вгляделся в ее лицо и пришел к выводу, что оно ему знакомо. Дама была настолько хороша собой? что тому, кто видел ее хоть однажды, едва ли было возможно ее забыть. Бут осведомился у одного из тюремных надзирателей, не зовут ли только что прибывшую арестантку Мэтьюз, но тот ответил, что ее зовут не Мэтьюз, а Винсент, и что она арестована за убийство.
Именно слово «убийство» заставило мистера Бута усомниться в своей памяти: имя легко переменить, однако столь решительную перемену характера, побудившую решиться на преступление, несовместимое с ее прежним мягким нравом, он считал едва ли возможной, ибо по рождению и воспитанию мисс Мэтьюз была девушкой благородной. Буту ничего не оставалось, как признать свою ошибку и, удовлетворясь этим, прекратить все дальнейшие расспросы.
Глава 5, содержащая описание происшествий, приключившихся с мистером Бутом в тюрьме
Остаток дня мистер Бут провел в горестных раздумьях о своем нынешнем положении. Он лишился всех средств к существованию и жить в стенах тюрьмы ему было не на что, а в Лондоне он не знал решительно ни одного человека, к которому мог бы обратиться с мольбой о помощи. Горе заставило его на время забыть о еде, однако на следующее утро организм, лишенный привычного подкрепления, стал все более напоминать о себе, ведь прошло уже сорок часов, как у него не было во рту ни крошки. Но тут ему дали ломоть хлеба на пенни, – составлявший, судя по всему, обычный паек обитателей Брайдуэлла, – и пока он расправлялся с едой, служитель принес небольшой запечатанный пакет, пояснив, что доставивший его посыльный ответа не требовал.
Сломав печать и развернув один за другим несколько листков чистой бумаги, Бут обнаружил в конце концов в самом последнем из них тщательно завернутую гинею. Таковое открытие чрезвычайно его поразило, поскольку у него не было друзей, от которых он мог бы ожидать даже скромного благодеяния; тем более никто из них, как он понимал, не ведал о его аресте. Так как пакет не содержал сопроводительной записки, Бут предположил, что произошло недоразумение и, будучи человеком безупречной честности, он разыскал вручившего ему посылку надзирателя и стал допытываться, кто именно принес пакет и что при этом сказал. Надзиратель уверил Бута, что никакой ошибки тут нет, присовокупив: «Сэр, если ваше имя Бут, то я не сомневаюсь, что вы и есть тот самый джентльмен, которому сей пакет предназначен».
За отсутствием владельца гинеи могла успокоиться и самая щепетильная совесть, в особенности после того, как во всеуслышание было объявлено о получении мистером Бутом пакета, неизвестно кому принадлежащего, каковой, буде обнаружится адресат, мистер Бут готов передать истинному хозяину. Поскольку ни одного законного претендента не нашлось (из числа тех, кто мог бы назвать содержимое пакета, хотя многие из арестантов клялись, что должны были получить именно такую посылку, а посему полагали себя законными ее владельцами), мистер Бут, не испытывая более ни малейших колебаний, решил распорядиться этими деньгами по собственному усмотрению.
Выкупив утраченный сюртук, мистер Бут, хоть и был по-прежнему голоден, вознамерился первым делом разжиться нюхательным табаком, без коего он, к великому своему удручению, оставался так долго. Тут-то и обнаружилась пропажа железной табакерки, которую методист ловко выудил из его кармана, о чем мы упоминали в предшествующей главе.
Лишившись табакерки, мистер Бут тотчас заподозрил в краже карточного игрока, точнее настолько проникся уверенностью в том, чьих это рук дело, что слово «заподозрил» в данном случае не совсем уместно. Хотя мистер Бут, как мы уже давали понять, отличался чрезвычайной мягкостью характера, ему свойственна была, пожалуй, и чрезмерная горячность. Нимало не сомневаясь относительно личности похитителя, он тотчас же разыскал игрока и без обиняков обвинил его в воровстве.
Любитель азартной игры, коего, я полагаю, нам следует называть отныне философом, выслушал это обвинение, не дрогнув ни единым мускулом лица и ничем не выказав какого-либо душевного волнения. Помедлив немного, он с большим достоинством произнес нижеследующее:
– Молодой человек, ваши беспочвенные подозрения ничуть меня не трогают. Тот, кто без всякого на то основания обвиняет человека, совершенно ему незнакомого, каким я, например, являюсь для вас, бесславит скорее себя самого. Ведь себя, приятель, вы знаете, а меня – нет. Правда, вы слышали, как мне приписывали склонность к мошенничеству и нечестной игре, но кто мой прокурор? Взгляните на мою одежду! Видели ли вы когда-нибудь, чтобы воры и шулера рядились в лохмотья? Карты – моя слабость, а не порок, это моя страсть, и я ее жертва. Разве шулер стал бы упрашивать сыграть с ним, рискуя проиграть последние восемнадцать пенсов без надежды на выигрыш? Впрочем, если вы этим не удовлетворены, можете вывернуть у меня карманы; все они пусты за исключением одного, в котором как раз и лежат те восемнадцать пенсов, о которых я вам говорил.