Американка

Действующее лицо:

ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА – женщина неопределенного возраста.

Лето.

Нью-Йорк.

Манхэттен.

Квартира ЕЛЕНЫ АНДРЕЕВНЫ.

Центр Нью-Йорка. Квартира ЕЛЕНЫ АНДРЕЕВНЫ. Вернее, не квартира, а студия: огромная с высокими потолками комната. Окна открыты, свежий ветер шевелит валяющиеся там и тут газеты, журналы, бумаги. Беспорядок какой-то нарочитый, богемный.

Радио играет грустную песенку. В такт музыки ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА ходит по комнате, собираясь в ночной клуб. Она говорит с воображаемым гостем, угощая его ужином. Может быть, и нет никого в комнате? Может быть, это блажь, прихоть такая есть у ЕЛЕНЫ АНДРЕЕВНЫ: разговаривать вслух с самой собой?..

ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА (что-то поет). Да, да! Должна вам сказать, что в Нью-Йорке, у них тут, живут целые полчища, полки, легионы, стада тараканов и мышей. Все даже гордятся: «Нью-йоркских тараканов ничто не берет!» Вы видите, сколько их у меня? Страсть! Обожаю! Нет, слава Богу, мышей у меня нет. Им тут просто нечем питаться, а вот тараканов – чертова уйма! По-моему, в настоящий момент с голодухи они жрут мои книги и бумаги – потому что больше нечего! Бог помощь вам, друзья! (Хохочет). Неделю назад в Нью-Йорке появился один очень известный советский писатель. Среди моих друзей много известных советских писателей! (Смеется еще громче). Боже, как мне нравится это словосочетание: известный, да еще и советский, да еще и писатель! Ну, этот был из широкомалоизвестных, но надутых. Так вот, он привез

мне… Нет, нет, что вы, Боже упаси, никаких матрешек, я уже этого видеть не могу… Он привез мне рецепт, по которому он травит своих московских тараканов. Расскажу его и вам, вдруг да пригодится… Итак! Нужно сварить десяток яиц, достать желток, смешать с борной кислотой, посыпать эту мерзость сахаром, и вот это все подать этим рыжим свиньям-таракашкам на стол, ну, или под стол. Писатель рассказал мне, что тараканы нажрутся всего вот этого самого, сладко-борного, борно-сладкого, захотят страшно пить, но – воду надо спрятать, закрыть все краны… И вот тогда они от жажды кинутся вниз головой с пятого этажа на мостовую! (Весело хохочет, продолжая ходить по комнате). Я отказалась от его услуг. Во-первых, жалко денег тратить на яйца. Я их не ем, ведь это сплошные канцерогены, вы не знали этого? Да, а во-вторых, действительно: ничем не возьмешь манхэттенских тараканов, это уже проверено, потому что в их жилах течет голубая, не пролетарская кровь… А в – третьих – жалко. Пусть живут. Все веселее… Верно? Я к ним привыкла. Когда что-то живое шевелится в комнате – все не так страшно ночью… (Молчит, улыбается). Сори. Вы едите, а я говорю такие гадости… (Танцует под музыку, смеется). Этот мастер художественного слова, тараканий убийца, писателюшка из России напился в усмерть моего виски и сказал, что он обязательно напишет про меня роман! Ах, сенкью! Говорит: «В финале моего произведения вы, Елена Андреевна, будете плакать, рыдать горючими слезами!» Вот это да! И с чего это, собственно говоря, я должна плакать? Я целую неделю думаю только об этих его словах… Идиот. Конечно – идиот, но – задело, понимаете? Что за взгляд на меня? С чего это я должна плакать? Нет, пожалуйста, я согласна, пусть он пишет обо мне роман, рассказ, эссе, повесть, стихотворение, оду – я согласна быть героиней! Что угодно! Плиз! Но только почему он думает, что все, все, все – вся жизнь! – укладывается в какие-то им придуманные соцреалистические рамки?! Ведь он как считает: ах, она несчастна вдали от Родины и потому, мол, в финале она должна плакать! Какой бред. Ерунда. Вранье. Ничего подобного, я – счастлива! Почему я должна плакать? Я живу – пре-крас-но! Денег у меня не так уж и много, но на жизнь хватает, да и не мне вам объяснять, что деньги – это несусветная глупость – есть они или их нет… У меня есть все. Я себе ни в чем не отказываю. Да, собственно говоря, мне ничего не надо. И почему это я должна плакать? С чего вдруг? Ах, ах, втихомолку, в подушку, по ночам, от ностальгии и прочее – какая глупость! (Достала из коробки огромную шляпу с черными длинными страусиными перьями. Торжественно водрузила ее себе на голову). Посмотрите! Ну? Каково? По-моему, блестяще! Я купила это чудо не так давно, случайно и по дешевке и достаю ее по самым торжественным случаям, раз десять в год, не более… Сегодня – такой день. Ах, красота! Моя шляпа… шляпа… моя шляпа… (Кружится по комнате в такт музыке – со шляпой на голове). Как я люблю тебя, моя шляпа! Однажды, благодаря ей, именно ей, я провела в ночной клуб двадцать пять человек! Именно! Целых двадцать пять! Или двадцать – не важно! Бесплатно! Понимаете? Дело было так: шляпа прикрывала лицо, мальчики, которые стоят на входе, ну, на контроле по-нашему, эти мальчики-дурачки думали, что я какая-то знаменитая актриса, которая почтила их вонючий клуб своим посещением и не хочет быть узнанной и потому – плиз, сенкью, мадам, проходите, проходите! Коман, коман, коман … (Хохочет, кружится). Нет, все-таки, странно.

Пауза.

Я все думаю над его словами. Почему это я должна плакать? Ай, плевать… Так вот, слушайте. У них тут есть такой ночной клуб, он называется: «Ко-па-ка-ба-на»! А?! Звучит?! В последний четверг каждого месяца можно развлекаться там всю ночь, до утра. Вот именно туда я и провела однажды двадцать пять человек и именно туда идем мы с вами сегодня… Ах, я все время говорю: у них, у нас, хотя живу тут уже пятнадцать лет… Ладно, держите билеты, чтобы я их не засунула куда-нибудь. Ко-па-ка-ба-на! На два лица. Между прочим – по семь долларов с носа. Каково? Вижу, вижу… Вы, как все наши русичи исконные, лихорадочно умножаете в голове: сорок да сорок – рубль сорок, или сто сорок, или три тысячи сорок… Ну, сосчитали, сколько это в рублях и сколько колготок можно на это купить? (Смеется). Замечательно, что сосчитали, а теперь забудьте. Потому что удовольствия там будет – море! Черное море! Вагон и маленькая тележка! И потому никаких рублей и никаких долларов это не стоит… Та-ра-рам! Та-ра-рам! (Кружится, придерживая шляпу руками. Смотрит в открытое окно). Почему я должна плакать? С чего? Я счастлива – должна вам это совершенно откровенно сказать! Да, да! Счастлива! Да, действительно, когда-то давным-давно меня лишили Родины, друзей, родных и неродных, но близких. Лишили всего, выражаясь высоким штилем. Да, я была вся такая из себя диссидентка! Вся такая в ногу со временем – ах, ах, дура! – или наоборот, против времени? (Смеется). Какая ерунда… Всю жизнь думала, что главное – это политика, а теперь поняла… Ладно. Было так: в одну неделю меня выперли из благословенной России. Ну и что? Что теперь мне? Да ничего теперь… Плевать, не хочу вспоминать. Ко-па-ка-ба-на… Ко-па-ка-ба-на! Да, да. Ко-па-ка-ба-на! Там будет так весело! Прочитайте, что написано на билете? Ну? Господи, неужели вы совсем не рубите в английском? Ни слова? С вашей стороны свинство было лететь через океан, если ни слова не фурычите по-американскому! Безобразие. Ну, хотя бы первое слово понимаете? Что там написано? (Хохочет). Борделло! Ну, а остальные можно и не переводить. По-моему, и так все понятно! Борделло! Ко-па-ка-ба-на! Борделло! Копакабана! Борделло!… (Остановилась, помолчала. Вдруг тихо, с улыбкой). Знаете, вы очень похожи на одного человека. На одного моего знакомого. Поэтому я веду себя так. Обычно я замкнута. Да. А сейчас мне кажется, что я разговариваю с ним. Он? Его давно нет. Да. Да. Да. Нет. Умер. Умер. Умер. Умер.

Пауза.

Так что не обращайте внимания на мою чрезмерную говорливость, разговорчивость. Будем считать, что весь этот бред, который я произношу – звуковое письмо. Да! Замечательная мысль! Звуковое письмо. Я буду на вас репетировать это звуковое письмо, которое потом отошлю ему… Ах, он же умер, я забыла! (Хохочет). Вышлю, значит, на тот свет, куда же еще! Возьму кассету и выкину ее вот так вот в окно! (Выбросила в окно белый лист бумаги, провожает его взглядом, смеется). Как красиво… Боже мой! Нет, плакать я не буду. И не плачу. Ну, не буду лукавить, мне, конечно, бывает тяжело. Даже тяжко. Я ведь женщина. Баба. Да, да. Баба. Но чтобы плакать, уливаться слезами, елозить сопли по подушке – упаси, Господи…

Пауза.

Вы доели печенку? Заряжайтесь хорошенько, мы едем в Копакабану на всю ночь, до утра. Я пока сниму шляпу, хорошо? Донт уори, не волнуйтесь, не обращайте внимания, но я должна навести марафет на свою афишу. (Хохочет). Вы нигде никогда в жизни такого не увидите. Я буду рисовать себе лицо. Вы видите: его у меня нет, да? А через полчаса будет! Смертельный номер, впервые в нашей программе! Ешьте, я вам сказала… (Села за стол, смотрит в маленькое зеркальце, красит глаза). Эти америкашки – все безрукие. Они ничегошеньки не могут сделать на кухне, хотя, казалось бы, все под руками, ну, возьми и сделай, ведь все продается в супермаркетах, верно? Нет, только в ресторан, за бешеные деньги… А есть эту пищу: гамбургеры, овсяные хлопья с молоком, кукурузные хлопья – брррр! – увольте! Сплошная химия, вы понимаете это, да? А они сидят себе, наяривают за обе щеки и тут же на салфеточке подсчитывают калории. Бред сивой кобылы. Какие там могут быть калории? Фу! По-моему, нужно готовить так: взять все, что есть в холодильнике, сварить или просто порезать, свалить в одну кучу, в одну тарелку или кастрюльку, посыпать зеленью и подать на стол! Зеленью – обязательно, чтобы было красиво! Я люблю, когда красиво… И, во-первых,

так вкуснее, когда все в одной тарелке, а во-вторых – все равно потом все в пузе перемешается, ведь правда? Да вы ешьте, ешьте… По-моему, то, чем я вас угощаю – очень вкусно: печенка, помидоры, свежая капуста, редис… Там еще фрукты – ешьте! Ко-па-ка-ба-на… Копакабана… Борделло! Борделло!

Пауза.

Еще не хватало – плакать. Почему это я должна в финале – понимаете? в финале! – плакать?! Я должна быть красивой, элегантной, молодой, обожаемой, легкой, воздушной, неземной, я должна кружиться, танцевать, всем нравиться, но – плакать?! Почему именно – плакать? Нет, это все – социалистический реализм. Партийная организация и партийная литература. Вот как это называется. Тоже мне, инженер человеческих душ! Закройте рот! Ешьте! (Встала, прошла по комнате, снова села. Красит губы). Я триста лет не плакала! И еще триста не буду плакать!

Пауза.

Триста – это, конечно, метафора. Надеюсь, вы понимаете это? Да? Я не черепаха, чтобы жить триста лет. Мне немало. Но и не много! Конечно, я не младенец, я не девушка-институтка, но любить и быть любимой я пока еще могу. Да, да, могу! Например, я очень люблю себя. Вы любите себя? А вы верующий человек? Вообще-то у нас, американцев не принято задавать такой сугубо личный вопрос, но вы ведь – русский… Верующий? Тогда вам необходимо выполнять заповедь Христа. Вы вслушайтесь в его слова: «Возлюби ближнего своего, как самого себя!» Понимаете? Как самого себя! Понимаете?! Мы все как-то привыкли отбрасывать, не замечать вторую часть этой фразы!! Но это очень важно: любить себя! Обязательно надо любить себя! Иначе не сможешь любить ближнего своего! Понимаете? (Ходит по комнате, что-то напевает). Ко-па-ка-ба-на… Борделло!… Совсем-совсем не говорите по-английски? По-немецки в размере десятилетки? «Анна унд Марта фарен нах Анапа.» (Хохочет). Один мой знакомый художник… Кстати, я все время общаюсь только с творческими людьми – компенсирую то, что недобрала в молодости… Так вот, он замечательный талантливый человек. Живет в Бруклине. Там, как и в Гарлеме, сплошь – цветная публика… Нет. Это я просто так сказала, у меня к чернокожим прекрасное отношение. Прекрасное. Правда, друзей среди них как-то не заимела. Ну, воленс-неволенс приходится кое с кем общаться, но вообще-то, по секрету говоря, мне кажется, что у них у всех ущемленное самолюбие. С ними всегда надо улыбаться. Это надоедает. Ладно, не буду о цветных, вы никогда не поймете Америку, тут надо долго жить, чтобы разобраться хоть в чем-нибудь… Я говорила о своем знакомом художнике, да? Так вот. Однажды он пригласил меня в одно веселое заведение, это рядом с моим домом. Живу тут много лет, а вот не знала, что ресторанчик этот существует совсем рядом, тут… Я забыла, как это называется по-английски, чертов язык, а по-нашему это – «Погребок Черепахи Тортиллы» или просто «Погребок Тортиллы». Ну, что-то в этом роде. И мне там ужасно понравилось! Там так весело! Каждый вечер, независимо ни от чего, по-настоящему весело! И я стала бывать там ежевечерне. У меня был тяжкий период времени, черная полоса… К тому же – рядом с моим домом, не надо тратиться на такси… Да, вы заметили, что мой дом, по-русски говоря – дом творческой интеллигенции? Кстати, моя студия – предмет зависти всей русской эмиграции в Нью-Йорке… Потому что у меня замечательный дом. Тут живут поэты, музыканты, актеры, художники и… прочая шантрапа. Как-нибудь я свожу вас на нашу крышу, оттуда виден весь Манхэттен, как на ладони… Тот самый писатель, что приезжал на днях из России и который хочет в угоду своего чудовищного замысла в финале романа заставить меня плакать, так вот, он вышел пьяный на крышу, увидел Нью-Йорк и, икнув, сказал: «Да-а-а-а… Какой, однако, у вас фе-не-ше-бель-ный дом!» Фенешебельный, понимаете? О, эти мне писатели из России! (Хохочет. Смотрит на себя в зеркало). И с чего это я должна плакать? Ну так вот. «Погребок Тортиллы находится рядом с моим домом и мне, отправляясь туда, не надо было тратить деньги на такси… Да, кажется, я уже вам это говорила? У меня нет своей машины. Это убийство – иметь в Нью-Йорке машину. Когда я приехала сюда пятнадцать лет назад, у меня был – ну, муж-не-муж, любовник-не-любовник – короче говоря: друг, с которым мы коротали вместе первые счастливые эмигрантские денечки… (Смеется). Он тоже был эмигрант. Была у нас с ним машинешка, гробина дешевая такая, что-то вроде «Запорожца»… Ужас! Я все время, с этой машиной, думала: «Сейчас меня оштрафуют за превышение скорости, сейчас – за то, что припарковалась не там, где надо, сейчас – еще и еще за что-нибудь…» Да провались ты! Никаких денег не хватит! Черт их разберет – где надо, а где не надо парковаться… Да и, честно говоря, лично мне иметь машину – страшновато… Потому что я могу покурить чего-нибудь или выпить лишку, а потом – не случайно, а нарочно – врезаться в какую-нибудь стенку… Просто так. Иногда находит затмение, знаете ли, молодой человек, да… Хотя я – я очень хочу жить, жить… И буду жить. (Смеется). К тому же с этой вонючей машиной я не могла спать по ночам. Ни одной ночи! Он, муженек мой, фуфло эдакое, он просыпался через каждые полчаса в холодном поту, бежал вниз, проверять наш «аппарат»! Вдруг выяснялось, то колесо украли, или стекло украли, или вообще ее к едрене фене украли, угнали… Да провались ты! Масса, масса проблем!

Пауза.

Ноу, сори. Я хотела сказать: «Масса неприятных ситуаций.» Как бы вам объяснить разницу… Когда «ого-го!» – это в Америке проблемы, а маленькие сложности – это ситуация. Когда не знают, что придумать, как решить – это проблема. Ну вот, с этой екарной машиной была одна «ситуация» – продать ее, что мы, наконец, и сделали… Это было давно, это было неправда, это было в те далекие черные и белые дни, когда я только приехала сюда – не могу без дрожи вспоминать то время! Это было тогда, когда я, глупая, думала, что если ты при машине, то это – престижно… Туфта. Вон, самый задрипанный америкашка на улице – миллионер и – наоборот… Но к чему я это говорю? Не знаю… Простите… (Что-то поет, смотрит в зеркало, красится). Какое замечательное кресло, скажите? Я очень люблю его. Мое кресло, ты слышишь меня? Я люблю тебя! (Осторожно погладила кресло рукой). Наверное, оно ужасно дорогое. Но я не покупала его. Мой знакомый, тот, который похож на вас, нашел его на помойке. Да, да, на улице, совсем недалеко от моего дома. Однажды вечером мы шли с ним по двадцатой и на углу восьмой авеню увидели это кресло. Оно одиноко стояло у мусорного бака. Патрис перевернул его и понес на голове. Мы с ним хохотали, как сумасшедшие. Пугая редких ночных прохожих, пошли к моему дому… Когда Патрис уставал, он ставил кресло на тротуар, садился в него, а я ему на колени. Мимо шли люди, а мы сидели в кресле, прижавшись друг к другу… Замечательное было время…

Пауза.

В Нью-Йорке много чего можно найти на помойке. Тут выкидывают компьютеры, телевизоры, магнитофоны, столы, стулья – все, что хочешь… Я знаю людей, которые ничего не покупают, все находят на помойке… Вам не понять нас, американцев…

Пауза.

Ко-па-ка-ба-на…. Ко-па-ка-ба-на…

Пауза.

Мне часто снится отец. Он давно умер. Он воевал на фронте и у него была изувечена правая рука. Указательный палец был коротким, с одной фалангой… И вот мне снится сон, что я сижу в Ленинграде, дома, на кухне за столом, а отец – напротив меня. Молчит, молчит, молчит, а потом вот этим обрубком пальца манит меня к себе. И вот так мы сидим молча – долго-долго, а он все приманивает и приманивает меня этим обрубком пальца… Мол: иди, иди сюда. А я сижу – не двигаюсь, не могу пошевелиться от страха…

Пауза.

Этот сон я видела уже раз двадцать….И почему? Не знаю… (Быстро встала, ходит по комнате). Да, да, да! Я все хожу вокруг да около, не говоря про главное, не говоря про то, как я плакала. Да. Я плакала. Я страшно плакала. Два года назад. Несколько месяцев подряд я плакала…Но по порядку. Была у меня одна подруга. Теперь мы с ней не встречаемся. Мне кажется, что именно она виновата во всем. Змея она. Змеюка. Вампирша. Всю жизнь живой кровью питалась. Правда, не на пользу пошло. Должна вам сказать честно, что выглядит она вечером так, как я утром. (Усмехнулась). Очень самокритично, Елена Андреевна. Ну, так вот, она-то меня и познакомила со своим другом. В моей жизни появился Патрис. Патрис. Патрис… Да. Да. Во времена моей молодости, в шестидесятые, Майя Кристалинская пела смешную такую песенку. Она называлась: «Для тебя». Прошло много лет, недавно по «Свободе» я услышала опять эту песенку и вдруг поняла, что за этими, казалось бы, никудышными словами – вся жизнь! Если вдуматься в них, то можно сойти с ума… (Тихо и робко пропела):