Американская пастораль
Шрифт:
На этом развлекательная часть закончилась. Дальнейшее было работой.
Швед принес фотографии всех троих сыновей и, начав за закуской, вплоть до десерта говорил практически без остановок о восемнадцатилетнем Крисе, шестнадцатилетнем Стиве и четырнадцатилетнем Кенте. О том, что один мальчик имел больше успехов в теннисе, чем в бейсболе, но тренер убедил его… о том, что другой был равно хорош в футболе и баскетболе и просто не мог решить… о том, что третий — чемпион по прыжкам в воду, но в то же время побил рекорд школы по баттерфляю и плаванию на спине. Все трое отлично учились. Один серьезно занимается естественными науками, другой, скорее, склонен к общественным, а третий… и так без конца. Была и фотография мальчиков с мамой — миловидной блондинкой за сорок, менеджером по рекламе в еженедельнике округа Моррис. Но она стала работать, торопливо пояснил Швед, только когда наш младший перешел во второй класс. Мальчикам повезло: их мама все еще считает, что занятия домом и детьми важнее, чем…
По мере того как мы продвигались от блюда к блюду, я все более удивлялся, с какой уверенностью он выдает все эти банальности
Что-то давило его и держало в тисках. Обесцвечивало. И все время предупреждало: ни шагу за отведенные рамки.
Швед был старше меня лет на шесть-семь и уже приближался к семидесяти. Но не считая морщинок у глаз и скул, выдающихся несколько больше, чем требуется по классическим канонам, выглядел он все так же великолепно. Я был уверен, что его сухопарость связана с усердными утренними пробежками или активной игрой в теннис, но в самом конце обеда вдруг выяснилось, что зимой он перенес операцию на простате и только-только восстанавливает вес. Трудно сказать, что меня поразило больше: его недуг или то, что он в нем признался. Мелькнула мысль, что ощущение его ненормальности, возможно, связано с этим недавним хирургическим вмешательством.
Дождавшись легкой паузы, я прервал его и, стараясь по мере сил скрыть свои тяжелые впечатления, спросил его о делах, о том, каково это быть сейчас владельцем фабрики в Ньюарке. И тут оказалось, что «Ньюарк-Мэйд» выехала из Ньюарка еще в начале семидесятых. Практически вся промышленность передислоцировалась за море. С ходом времени профсоюзы оставляли все меньше возможностей зарабатывать деньги, все труднее было найти людей, согласных работать сдельно, и тех, кто может трудиться на прежнем уровне, а в других странах была масса рабочих рук, способных в короткое время добиться квалификации, необходимой для стандартов, существовавших в перчаточном деле сорок-пятьдесят лет назад. Его семья дольше других сохраняла свое производство в Ньюарке. Из чувства долга перед ветеранами, в большинстве своем черными, Швед после волнений 1967 года держался в городе еще лет шесть. Держался, хотя реалии экономики били в глаза, а отец проклинал его упорство, держался долго, но потом все-таки вынужден был отступить. После волнений и дисциплина, и качество продукции падали неуклонно, и, когда полный развал был близок, он сдался и сумел, несмотря на паралич городской жизни, провести ликвидацию более или менее безболезненно. Во время волнений «Ньюарк-Мэйд» отделалась четырьмя выбитыми окнами, хотя на Уэст-маркет, в пятидесяти ярдах от ворот, ведущих на складской двор, два подожженных здания сгорели дотла.
«Налоги, коррупция и расовая проблема. Мой отец повторял это беспрерывно. В любом разговоре, даже с людьми из дальних уголков страны, которым плевать на судьбу Ньюарка, он — будь то в приморском кондоминиуме в Майами или на лайнере, совершавшем круиз по Карибскому морю, — не успокаивался до тех пор, пока не выдавал им всю горестную историю о том, как налоги, коррупция и расовая проблема зарезали этот милый старый Ньюарк. Мой отец был из тех старожилов Принц-стрит, кто любил этот город всю жизнь. То, что случилось с Ньюарком, сокрушало ему сердце.
Прыгунок, сейчас хуже города не сыскать, — рассказывал мне Швед. — Был лидером среди производителей. А теперь лидер по кражам автомобилей. Ты не знал это? Не самый гнусный бизнес, но гнусный. На наших улицах живет ворье. Черные парни. Каждые сутки в Ньюарке угоняют сорок машин. Это статистика. Впечатляет? К тому же украденные автомобили превращаются в убийц. Угнав машину, эти сволочи мчатся как сумасшедшие, и жертвой может стать любой — в том числе дети и старики. Прямо под окнами нашей фабрики они устроили, можно сказать, индианаполисский спидвей. Это еще одна причина, почему мы ушли из города. Представь себе: четверо, пятеро подростков, высовываясь из окон, мчатся по Централ-авеню со скоростью восемьдесят миль в час. Когда мой отец купил фабрику, по Централ-авеню ходили троллейбусы. Неподалеку был салон для продажи автомобилей. Фирмы „Кадиллак“. LaSalle. В каждой боковой улочке — какая-нибудь фабрика. Теперь там ларьки для торговли спиртным, лотки с пиццей и церкви с облупленными фасадами. Все остальное разрушено или заколочено. А ведь когда отец купил фабрику, в пяти минутах ходьбы от нас Кайлер выпускал термосы, Фортганг — огнетушители, Ласки делал корсеты, Роббинс — подушки, Хониг — перья для ручек. Господи, я говорю с отцовскими интонациями! Но он был прав. „Повальное сумасшествие“, — повторял он. А как же это назвать, когда единственная специализация — кражи машин? Среди бела дня в любом месте Ньюарка, в любой его части — всюду. Со мной это случилось на Берген-стрит, которая пересекает Лайонскую ферму. Помнишь кондитерскую Генри по соседству с парковым кинотеатром? Именно там, где она находилась, на меня и напали. Впервые назначив девчонке из нашей школы свидание, я повел ее к Генри выпить там по стаканчику содовой. Арлена Данцигер. Мы сходили в кино, а потом я угостил ее шоколадно-ванильной содой; мы называли ее черно-белой. Теперь на Берген-стрит черно-белая — это не сладкий напиток в заведении Генри, а сильнейшая в мире ненависть. Движение на улице одностороннее, но их машина двигалась мне навстречу — так они меня и зацапали. В окнах виднелись четыре парня. Двое вышли, со смехом приставили дуло к виску. Я отдал ключи, и один из них сел за руль. Прямо напротив бывшей кондитерской Генри. Невероятно. Прямо среди дня захватывают даже полицейские машины. Устраивают лобовые столкновения. Выводят из строя воздушные подушки. Пекут блины. Знаешь, что это — печь блины? Не слышал? А они ради этого и крадут. Разгоняются, заклинивают тормоза, действуя ручником, до предела выкручивают руль, и машина идет кругами. Круг за кругом, на бешеной скорости. Сбить прохожего — не беда, мотоциклиста — не беда, самим разбиться — тоже не беда. Тормозной след, который они оставляют, и тот нагоняет ужас. В ту же неделю, когда у меня отобрали машину, они сбили женщину, прямо напротив наших дверей. Пекли блины. Я сам видел. Как раз выходил на улицу после работы. Скорость чудовищная. Машина рычит. Скрежет дьявольский. Жуть. У меня просто кровь застыла. А она выворачивала со Второй улицы. Молоденькая негритянка. Мать троих детей. Через два дня то же самое с нашим рабочим. Тоже черный. Но им все равно. Белый, черный — для них без разницы, убьют любого. Нашего парня звали Кларк Тайлер. Водитель грузовика. Ничего им не сделал; выезжал из ворот, чтобы ехать домой. Двенадцать часов на операционном столе, четыре месяца в больнице. Навсегда останется инвалидом. Травма головы, повреждения внутренних органов, перелом таза, перелом плечевой кости, смещение позвоночника. А причина — гонка на сумасшедшей скорости. Впереди несется угнавший автомобиль подросток, за ним несутся полицейские. Подросток врезается в машину, проламывает водительскую дверцу — и Кларк изуродован. Восемьдесят миль в час по Централ-авеню. Угонщику двенадцать лет. Чтобы видеть поверх руля, он подложил на сиденье скатанные рулоном коврики. Поскучает полгода в колонии — и снова сядет за руль украденной машины. В тот день я сказал себе: „Хватит“. Машина, отнятая под угрозой револьвера, искалеченный Кларк, погибшая под колесами женщина — все за одну неделю. Это был предел».
Теперь все производство «Ньюарк-Мэйд» находится в Пуэрто-Рико. Расставшись с Ньюарком, Швед заключил контракт с представителями коммунистического правительства Чехословакии и разделил работу между собственной фабрикой в Понсе, Пуэрто-Рико, и чешской перчаточной фабрикой в Брно. Но узнав о продаже подходящего здания в Агуадилье, Пуэрто-Рико, недалеко от Маягуэса, разорвал отношения с изначально раздражавшими бюрократичностью чехами и сконцентрировал все производство в Пуэрто-Рико: оборудовал там еще одну крупную фабрику, завез станки, запустил программу по обучению персонала и пополнил штат тремястами рабочих. К восьмидесятым годам дороговизна добралась и до Пуэрто-Рико, и почти все предприятия, кроме «Ньюарк-Мэйд», перебрались в разные точки Дальнего Востока. Сначала на Филиппины, потом в Корею и на Тайвань, а сейчас и в Китай.
Даже символ Америки — бейсбольные перчатки, которые в свое время шили в Джонстауне, штат Нью-Йорк, у хороших друзей отца, Денкертсов, уже давным-давно шьют в Корее. Когда в 1952 или 1953 году владелец фабрики в Гловерсвилле, Нью-Йорк, прикрыл свое производство и отправился шить перчатки на Филиппины, это вызвало такой смех, как если бы он отправился на Луну. Но году этак в 1978-м он умер, оставив наследникам фабрику, на которой трудилось четыре тысячи человек, и вся отрасль к этому времени перебралась из Гловерсвилла на Филиппины. Перед Второй мировой войной в Гловерсвилле работало девяносто крупных и мелких фабрик, шивших перчатки. Сейчас — ни одной, все предприятия ликвидированы или переключились на импорт «и вряд ли отличат вилочку от заготовки для большого пальца». Они, видите ли, бизнесмены. Умеют высчитать, что им нужно сто тысяч пар таких перчаток и двести тысяч пар этаких, кожа — такая-то, цвет — такой-то, но как их шьют, совершенно не понимают. «А что такое вилочка?» — спросил я. «Кусочки кожи, соединяющие два пальца. Такие маленькие продолговатые лоскутки. Технология изготовления та же, что и для большого пальца.
Сейчас то и дело встречаешь некомпетентных производителей, которые не знают и половины того, что я знал еще пятилетним, но заключают крупные сделки. Такой предприниматель покупает оленьи кожи, которые при пошиве принесут три доллара пятьдесят центов за квадратный фут, и пускает этот прекрасный материал на изготовление кожаных ладошек для лыжных перчаток. Как раз на днях я с одним таким говорил. Убытки составляют пять центов на дюйм. И он платит три с половиной доллара за фут, хотя мог бы заплатить полтора доллара и быть еще в хорошем выигрыше. Помножьте это на большой заказ и увидите: речь идет об ошибке, которая обойдется в сто тысяч долларов, а он даже и не догадывается об этом. А мог бы положить себе в карман не меньше ста кусков».
Швед объяснил мне, что застрял в Пуэрто-Рико по той же причине, что прежде удерживала в Ньюарке. Главное: здесь у него очень много отлично обученных мастеров. Они работают тщательно и добросовестно и обеспечивают то качество, которого требовал от «Ньюарк-Мэйд» его отец. Кроме того, признался он, семья очень любит загородный дом, который он лет пятнадцать назад построил на побережье Карибского моря, неподалеку от фабрики в Понсе. Сыновья просто в восторге от тех возможностей… И он снова вернулся к прежнему: Крис, Стив, Кент, водные лыжи, парусный спорт, дайвинг, аквамараны… И хотя только что прозвучавший монолог доказывал способность Шведа увлекать своим рассказом, понять, что интересно для собеседника, он явно не мог. Или по непонятным причинам сознательно уклонялся от интересного. Очень хотелось снова переключить его на Кайлера, Фортганга, Ласки, Роббинса и Хонига, на вилочки и прочие детали, связанные с тонкостями изготовления безукоризненных перчаток, даже на промахи парня, что, закупая новую партию кожи, зря заплатил по три с половиной доллара. Но как только он снова вступил на накатанную дорожку, сбить его с темы успехов сыновей на суше и на море было уже немыслимо.