Аметистовый венец

Дэвис Мэгги

– Разрази меня гром, если это не суп! – Сенред поспешно поднялся, натянул панталоны и поспешил вниз по лестнице. – А запах-то какой!

Кучер хотел было расспросить их, откуда и куда они направляются, но Тьерри сунул ему в ладонь медяков, наполнил большую миску и отнес ее Лвид. Сенред забрал в свой угол ведерко и поварешку. Они услышали, как старик вышел и закрыл за собой дверь.

Сенред сел, вручил Констанс поварешку и поднял для нее ведерко. Это был густой, наваристый ячменный суп с репой, покрытый сверху толстым слоем бараньего жира. Констанс принялась за еду, блаженно причмокивая. К тому же суп был горячий, от него так и валил

ароматный пар.

Сенред сидел, наблюдая за ней. Через минуту она удовлетворенно вздохнула и вытерла рот тыльной стороной руки.

– Даже и не говорите мне о небесных радостях.

– Стало быть, суп хорош?

– Нет, он просто чудесен.

Она взяла поварешку, сунула ее в суп и вытащила оттуда полную до краев.

Когда он хотел взять поварешку, Констанс убрала ее.

Их глаза встретились. Долгое время они молча глядели друг на друга. Затем она поднесла поварешку к его рту. Он проглотил ее содержимое, взял поварешку и начал есть. Через раз он угощал ее, и так продолжалось до тех пор, пока ведерко не опустело.

Констанс откинулась на сено и закинула руки за голову. Это было настоящим чудом – не чувствовать себя насквозь промокшей и замерзшей, ощущая в то же время, как суп приятно согревает желудок. Никогда в жизни ей не было так хорошо. Тяжелые струи дождя барабанили о соломенную крышу, навевая сон. За дверью, ведущей на чердак, стало почти темно. Она чувствовала себя гораздо лучше. Тем более что ей удалось поспать ночью, когда он нес ее на себе.

Сенред взял в руки сапожки, пошитые Лвид из монашеской рясы. Он перебирал пальцами сырую грубоватую ткань, которую монахини носят летом и зимой. На его лице застыло странно-задумчивое выражение, но она не могла догадаться, о чем он размышляет. Одну за другой он вытаскивал из мокрой ткани соломинки и складывал их в кучку. А дождь все стучал и стучал по крыше. Не поднимая глаз, Сенред тихо заговорил:

– Это я отвез ее в ту последнюю ночь в Аржантей в монашеской рясе. Это было для меня настоящим проклятием. Если бы не я, Абеляру не удалось бы погубить ее.

Опустив руки, Констанс посмотрела на него, не уверенная, что слова Сенреда обращены к ней.

Он продолжал перебирать черную ткань.

А затем тем же голосом сказал:

– Я был их посыльным. Когда она хотела передать ему записку, я относил ее. Или отводил ее к нему по темным ночным парижским улицам. Я несколько лет проучился в парижских школах, был хорошо знаком с Пьером, поэтому Абеляр и доверял мне подобные поручения. И то последнее – отвести ее в аржантейский монастырь.

Он поднял свои странно просветленные глаза.

– Я любил ее. Да простит меня бог, я любил ее так безумно, что считал неоправданным доверие ко мне Абеляра. Потом, после долгих размышлений, я понял, что он, вероятно, знает о моей любви и использует ее в своих целях. И когда я увидел, как он с ней поступает, то готов был его убить и, может быть, даже убил бы, но ведь она любила только его, его одного, не замечала никого, кроме него, и, убей я его, она возненавидела бы меня.

В то утро, после того как его оскопили, я отвел ее к нему из Аржантея. Я стоял в коридоре на верхнем этаже, среди собравшейся толпы, держа ее в своих руках, ожидая, пока Абеляр позовет ее, но он так и не позвал. Мне не оставалось ничего иного, кроме как отвести ее обратно в монастырь в этой проклятой одежде, которая причинила ей столько горя.

Он отбросил сапожок в сторону.

– Ты не хочешь

спросить меня, как тогда в Винчестере, отчего помутился мой рассудок?

Констанс приподнялась на локте. Его лицо выражало такую нестерпимую боль, что она смогла только выдавить:

– Я никогда не спрашивала тебя об этом…

– Что верно, то верно, не спрашивала. Просто сказала об этом как о чем-то само собой разумеющемся.

Сенред встал и скинул мокрые панталоны. Нагнувшись, он взял один из мешков и растер им ноги и живот. В полутьме чердака его стройное, узкобедрое тело казалось золотистым.

– Элоиза любила смех, веселье. – Его голос звучал резко. – Она уже тогда была знаменита – вся Франция слышала об ученом ангеле из Аржантея. Фулберт просто раздувался от гордости за нее, у него даже хватило глупости попросить великого Пьера Абеляра заняться ее обучением. Абеляр достиг тогда зенита своей славы, он был не только прославленным философом, но и магистром всех нотр-дамских школ. В упоении своими успехами он с презрением взирал на простых смертных. Он читал Овидия, «Науку любви», циничнейший латинский трактат, посвященный соблазнению девушек. Но ни одна из них до Элоизы не казалась ему заслуживающей его внимания.

Сенред еще раз растер ноги мешком.

– Пьер никогда не обладал бы ею, если бы не я, их добровольный посыльный. Я был его рабом, тогда как он был для меня непререкаемым авторитетом, предметом моего беспредельного обожания. И к тому же я был весь захвачен любовью к прелестной Элоизе. Как благородный человек, я переживал за них обоих, за их любовь. Увы, и за свою тоже.

Болезненные воспоминания исказили его красивое лицо. Он отбросил мешок, поднял попону и расстелил ее на сене.

– Это было еще до того, как великий Абеляр наградил ее ребенком и, переодетой в монашку, отослал из Парижа в Бретань, где она могла бы родить без особой огласки. Еще до того, как он заставил ее оставить ребенка и вернуться вместе с ним в Париж. Еще до того, как магистр Абеляр согласился жениться на ней, хотя бы и тайно. Это было еще до того, как бог Абеляр принес монашескую одежду и убедил ее облачиться в нее. А затем уговорил меня отвести ее в Аржантей. – Его голос зазвучал надтреснуто. – Иисусе, сколько раз я спрашивал себя: каким опасным дураком, идиотом может оказаться человек вроде меня.

Слова извергались из него бесконечным потоком – потоком боли и ненависти. Этот длинный, необыкновенно тяжелый день сломал какой-то барьер в его душе. Констанс не могла не видеть, не слышать, какой нестерпимой мукой он одержим. И просто не представляла себе, чем может ему помочь.

Она смотрела на него с состраданием. Его нагое тело было все напряжено, пальцы стиснуты в кулаки.

– И, пожалуй, самым большим безумием было то, что, по замыслу Пьера Абеляра, их венчание должно было быть тайным. Господь знает, что Фулберт был глубоко удручен этим его замыслом; не дай обещания, он был бы рад раззвонить об этом всему Парижу. Но я и то знал, почему Пьер настаивал на необходимости соблюдения тайны. Он просто не хотел, чтобы Нотр-Дам, чтобы весь Париж знали, что он, который проповедовал превосходство интеллекта над всем в мире, пал рабом обычных человеческих страстей. Рабом любви. Влюбился, как простой смертный, в милую, прелестную женщину. Он хотел по-прежнему оставаться незапятнанным проповедником церкви, излучать бессмертный свет разума. А имея жену и хнычущего младенца, он уже не мог претендовать на это.