Амфисбена
Шрифт:
Смешной человек, этот Антуан! Итак, он захотел предоставить мне «компенсацию» тем, что пригласил через свою тетушку г-жу де Лерэн на «Амфисбену». Со стороны всякого другого человека это могло бы показаться оскорбительным и несколько бесцеремонным, но к Антуану нельзя относиться так строго.
Маленькая Сирвиль, и Жюльета из виллы Вальмарана, и все другие, которых я считал любимыми мною, — как ваши тщетные маленькие тени рассеялись от воздуха открытого моря! Они жили в закоулке моей памяти. Иногда они на минуту выходили оттуда, и каждая несла в своих руках еще не остывший пепел воспоминаний. Теперь, когда они приходят мне на ум, я едва узнаю их. Их отдаленным, стертым лицам не удается более улыбаться или плакать, до того они смутны и неопределенны. Когда я произношу их имена, они не будят отзвука в моем сердце. Их формы представляют собою не более как неясный пар. Они навсегда умерли, а между тем каждая из них выражала какой-нибудь момент моей жизни, настоящей жизни, той жизни, в которой я любил,
Да, всё, кроме нее, на этом судне кажется мне как бы не существующим и химеричным. Спутники путешествия, матросы экипажа для меня лишь смутные призраки. Напрасно стараюсь я возбудить в себе интерес к ним. Я терпеливо слушаю, что говорит мне славная г-жа Брюван, я слушаю, что говорит мне Жернон, я присутствую при достопочтенном супружеском флирте, что продолжают с неустанной настойчивостью г-н и г-жа Сюбаньи в течение сорока лет своего супружества. Какую важность все это могло иметь? Сейчас только я слушал слова Антуана Гюртэна. Единственно, что у меня осталось от них, это то, что он произнес имя Лауры де Лерэн. Остальное — только жалкий улетучившийся шум. Иногда мне кажется, что я живу среди автоматов. Когда я наклоняюсь к машинному отделению и вижу, как двигаются составные части с клапанами, как вращаются оси, я воображаю, что этот мощный и сложный механизм предназначен не только для того, чтобы двигать «Амфисбену». Я приписываю ему помимо воли более странные воздействия. Не он ли заставляет и всех людей на судне двигаться взад и вперед, говорить, есть? Когда винт перестанет действовать, начатый жест остановится, разговор прервется на полуслове. Все окружающие меня куклы застынут в тех положениях, в каких застанет их эта остановка.
Да, «Амфисбена» производит на меня впечатление заколдованного корабля, управляемого каким-нибудь таинственным и благорасположенным волшебником. Он предоставил это судно нам, мне и Лауре де Лерэн. Одни мы в нем по-настоящему живем, остальные — не более как иллюзия. Волшебник создал их лишь для того, чтобы сделать наше одиночество более полным. Куда же везет нас этот властитель судеб? Не все ли мне равно, как называются места, куда мы плывем: Неаполь, Палермо или Сиракузы! Я желаю только, чтобы одни любимые глаза улыбались красоте моря, прелести пейзажей, живописности городов. И особенно желаю я, чтобы как-нибудь вечером благосклонное ухо выслушало мои слова и рука в знак согласия легла на мою руку. О всемогущий волшебник, одари меня этим счастьем. А ты, корабль с легендарным названием, мифологическая «Амфисбена», будь послушен веленьям любви!
Я поднялся на палубу… Мною владело необыкновенное волнение. Свежий воздух меня успокоил. День еще не наступил, но не было уже совершенно темно. Окружающая нас темнота более легкого состава, словно тоньше, не так компактна, реже. На мостике я нахожу дежурным помощника капитана, г-на Бертэна. Это молодой человек с белокурой бородой, с приятными манерами. Я уже не один раз беседовал с ним, и я предпочитаю его капитану, г-ну Ламондону, довольно необщительному человеку. Г-н Бертэн облокотился на доску, где четырьмя кнопками прикреплена карта. При свете маленькой электрической лампочки он указывает мне наш путь и пункт, где мы должны находиться в настоящую минуту. Мы приближаемся. Вскоре г-н Бертэн показывает мне пальцем налево далекий огонек, который зажжен на острове Иския. Г-н Бертэн потирает руки. В эту минуту я замечаю, что я различаю землю. Понемногу вокруг нас распростирается неопределенная белизна. Вся яхта словно выплыла из темноты. Море странной молочной бледности. Воздух посветлел, очистился от мрака. Это самое начало зари, ее свежесть, ее трепет, ее печаль.
Г-жа де Лерэн взяла с меня обещание, что я ее разбужу, как только рассветет. Она хочет видеть, как мы будем подъезжать к Неаполю. Я сошел с мостика и спустился снова на палубу. Двери в кают-компанию были открыты. Машинально я взошел туда и сел на диван. В этом салоне нет ничего корабельного; можно подумать, что находишься в какой нибудь парижской квартире. Тут удобно и элегантно. Только столы привинчены на случай качки, и стоит особенный запах, которым на море пропитаны все предметы. В первый раз со своего отъезда я вспоминаю о Париже, о моей квартире на Бальзамной улице, о старом доме в Клесси-ле-Гранваль, о матушке, от которой, вероятно, завтра в Неаполе получу письмо, о матушке, которая простила бы мне мою неаккуратность, если бы узнала, что я стою лицом к лицу с самым большим приключением в моей жизни, с решительной ставкой моей судьбы.
Теперь почти рассвело, и нужно идти предупредить г-жу де Лерэн. Я направляюсь к лестнице в каюты. Внизу в коридоре все потушено, и царит почти полная тьма. Я поворачиваю кнопку, и блестящие лампочки зажигаются. Свет отражается на белых лакированных стенках, по которым развешены акварели, изображающие рыб, водоросли, кораллы. Похоже на коридор дорогой гостиницы. Каюта г-жи де Лерэн в самом конце. Проходя мимо кают г-жи Брюван и г-жи Сюбаньи, я стараюсь не шуметь. Предприятие мое вполне невинно, и тем не менее я осторожен и чувствую себя стесненным. Сердце у меня бьется. Вот я перед дверью г-жи де Лерэн. Вероятно, она еще спит. Как разбудить ее? Тихонько ли постучаться или громко?. Мною овладевает необыкновенная робость. Наконец я решаюсь: я стучусь еле-еле; стучусь громче. Ничего. Наверное, г-жа де Лерэн глубоко спит. Лучше всего, пожалуй, подняться на палубу.
Мы поднялись на палубу. Заря разливалась теперь по всему небу, по всему морю. Я следил на лице г-жи де Лерэн за ее увеличивающимся светом. Высшая часть Неаполя уже туманно предчувствовалась на горизонте. Еще немного, и Неаполь предстанет в лучезарном утреннем свете. Г-жа де Лерэн вытянулась в широком ивовом кресле. Я видел только ее. Она распахнула накидку. Через ее платье я следил за гибкой линией ее тела. Иногда она обращала мое внимание на оттенок неба или моря, на большие встречные лодки, райны которых бессильно наклоняли свои пурпурные или цвета охры паруса. От времени до времени г-жа де Лерэн покачивала своей ногой, обутой в парусиновую белую туфлю, ногой, которую я представлял себе босой и проворной, далеко бросающей зеленую туфельку, как насмешливое приношение морской луне иллюминатора.
Целую неделю мы провели в Неаполе. Потом в порту стало слишком жарко, и сильный запах серы отравлял воздух. И вот мы удалились сюда, чтобы несколько освежиться.
«Амфисбена» бросила якорь против морского пляжа, носящего смешное имя Кокумела. Завтра или послезавтра мы тронемся отсюда в дальнейшее плаванье. Ближайшая наша остановка, не очень скорая, будет Палермо. Сегодня я проведу день в воспоминаниях нашей неаполитанской недели. В Неаполе жизнь наша состояла из прогулок и экскурсий. Довольно часто в них принимали участие г-жа Брюван, супруги Сюбаньи и Жернон. Что касается Антуана, то он спускался на берег только один раз. Он все время стонет и жалуется. Между тем, по-моему, состояние его здоровья улучшается. В единственной своей прогулке он просил меня сопровождать его. Было около пяти часов вечера. На набережной мы наняли одну из трясучих колясок, пышно называющихся «каретами», лошади которых на лбу украшены фазаньими перьями. В этом экипаже мы объехали город; правил лошадьми длинный дылда, бешено хлопавший своим бичом. В это время дня в Неаполе жарко и пыльно, не говоря о том, что его жесткая мостовая из лавы — порядочное испытание. Но Антуан очень хорошо выдержал это испытание. На возвратном пути, когда мы спускались по via Toledo, он остановил экипаж, чтобы пройтись немного пешком. Идя не спеша, мы очутились перед лавкой черепаховых и коралловых изделий, в которых здесь нет недостатка. Они забавны, эти лавки. Тут представлены все оттенки черепахи, от самого темного до самого светлого, и можно найти все разновидности кораллов, от самых ярких красных до нежнейших розовых. Я попросил у Антуана позволения купить кое-какую мелочь. Я купил разрезательный нож матушке и какие-то безделушки г-же Сюбаньи и г-же де Лерэн. Довольно красивая девушка показывала нам вещи на выбор, Антуан смотрел на нее внимательно и хитро. Когда мы уже вышли, он быстро повернулся, чтобы посмотреть на нее еще раз. Я уловил в его взгляде грубость и похоть прежнего Антуана. Ну, ну, парень выздоравливает, и к нему возвращается аппетит жизни!
Один раз утром мы с г-жой де Лерэн поднялись к монастырю Сан-Мартино. Покуда наш экипаж медленно двигался по крутым подъемам, ведущим к монастырю, г-жа де Лерэн казалась печальной и рассеянной. Мы молчали почти всю дорогу, молча же мы прохаживались и по большому, залитому солнцем монастырскому двору… Г-жа де Лерэн остановилась перед двумя черепами, увенчанными лаврами, которые украшают балюстраду внутреннего дворика. Не удалось рассеять ее меланхолию и маленькому музею, помещающемуся в монастыре, несмотря на потешные памятники старинной неаполитанской жизни, несмотря на портреты комедианток и шутов, картинки уличных сцен, несмотря на удивительную карету, в которой Виктор Эммануил и Гарибальди совершили свой торжественный въезд в Неаполь, несмотря на прелестный вертеп с сотней одетых и размалеванных фигурок. Когда мы собирались уже уходить, сторож знаком поманил нас за собою. Он направился к окошку, которое и открыл. Оно выходило на маленький балкон.
У г-жи де Лерэн вырвалось восклицание радостного удивления. Балкон этот висел в пустоте, приделанным к отвесной стене старого монастыря. Под ним расстилался весь Неаполь с его колокольнями, крышами, домами, площадями, улицами, гаванью, залитый солнцем, полный движения и жизни Неаполь; Неаполь, чей глубокий и буйный гул доходил до нас глухим и отдаленным шорохом. После монастыря с черепами, увенчанными лаврами, после музея крашеных кукол, старой рухляди, игрушек, этот большой утренний город, деятельный, красочный, был как бы зовом жизни.