Амнезия "Спес"

Климин Алексей

Я вообще, не понимал, почему именно этим слабым созданиям доверено такое ответственное дело, как приводить в экипаж новых его членов!

С мамой я виделся всего пять раз в своей жизни, и первый случился, когда мне было лет семь.

Отца я знал к тому моменту уже с год. Хотя к осознанию, что у меня какая-то особая связь с этим великолепным храном, на которого мы с мальчишками всегда заглядывались, открыв рот и затаив дыхание, тогда только пришел. Но вот, что нашу «особую связь» следует держать в секрете ото всех, отец в меня как раз успел вбить уже неслабо.

Ну, а уверившись,

что малыш, являвшийся его старшим сыном, действительно ценит имеющиеся отношения, он познакомил меня и с мамой. Я, кстати, всегда, даже про себя, избегал называть ее матерью.

Они, Матери, великая ценность конечно, но и собственность всего экипажа, то есть Корабля в целом, а служат вообще Хранительнице Спес. А моя мама — только моя.

Хотя, со временем я узнал, что у меня есть еще и братья… ну, по мере появления их в рядах членов экипажа понятно. Но, как сказал отец, они тоже наша семья и я, как старший брат, наравне с ним, должен о них заботиться и оберегать. Тем более что он с нами часто видеться не может, а вот в интернате мы, в любом случае, все вместе однажды оказываемся.

А мама… о том первом разе я до сих пор без того, чтоб в груди все не сжималось от слез и нежности к этой женщине, вспомнить не могу.

Помню, что тогда, в семь лет, я только и понял, что именно эта Мать привела когда-то меня в экипаж. Ну, как каждого из нас, кто-то из них приводит…

Но вот когда эта женщина, закутанная в ткань с ног до головы, открыла лицо, и я увидел, что она плачет, вот именно тогда и почувствовал впервые то, сжимающее нутро чувство. А она — эта женщина, кинулась целовать меня — всего, где только могла достать: лицо, уши, голову прямо по волосам. А потом взяла мои ладони в свои и, перебирая пальцы, тоже принялась аккуратно прикасаться к каждому мягкими губами, приговаривая:

— Вырос-то как, Закушка… котик мой сладенький… ручки-то вон какие большие стали, скоро мои догонят… а я ж помню, Джон, — это она уже отцу говорила через плечо, — каким родила его маленьким, да и потом тоже помню… благо нянька Флоксия стара была и нам позволяла их нянчить… пока время следующего рожать не пришло! Сколько ему было?

— Да что считать?! — раздосадовано отвечал ей отец. — Два ему было, когда ты ро… привела в экипаж Сэма. Больше времени вам не дают! — на последней фразе голос отца из раздраженного стал по настоящему злым — таким, каким я не слышал у него, ни до той встречи, ни после.

И я, немного испугавшись, прижух в объятиях женщины — затих, хотя и понимал, что отцовская злость, в общем-то, ко мне отношения не имеет.

Впрочем, пока взрослые обсуждали над моей головой эти свои непонятные проблемы, я пытался рассуждать о том новом, что услышал только что. И осмысливать.

Мне было уже тогда ясно вполне, что эта Мать как-то по-особенному относится ко мне. Да и мое отношение к ней как-то, уж больно явно, накрывало меня. И странно мне так было! И стеснительно, и уютно, и жуть как хотелось, что бы это не заканчивалось никогда!

Так что, при таком раскладе, я совсем не удивлялся, что эта женщина называла меня именем мифической зверушки. Тут уж я понимал, что это обращение подстать всем ее действиям

по отношению ко мне — ласковым, добрым и трогательным.

А зверушки те, котики, мишки, единорожки, всегда рисовались большеглазыми, улыбающимися и умилительными. Почему детские книжки населялись выдуманными животными? Да, наверное, потому, что настоящие были, в большинстве своем, или страшными, как щеры, или мерзкими, как порхатки.

Но вот некоторые слова в разговоре взрослых мне были непонятны совсем:

— А что такое «родить»? — спросил я, перебив родителей, которые все что-то обсуждали — отец бухтел зло, а мать его успокаивала.

— Это, мальчик мой, значит, что женщина выносила ребеночка, и уже пришло время появиться ему на свет, — мягко ответила Ма… мама.

— Выносила? Где и зачем вы их носите?!! — еще больше запутался я.

Отец тогда ситуацию понял правильно:

— Гиацинта, не забивай парню голову непонятными словами. Мальчиков в интернате не учат таким вещам, ты же знаешь, — а потом наклонился ко мне и, напряженно следя за тем, понимаю ли я его, сказал: — Зак, это значит то же, что и «привести нового члена в экипаж». Только ты не вздумай никому говорить, что знаешь новое обозначение этому действию. Если кто-то услышит из взрослых, то тебя накажут… и маму тоже. Ты же не хочешь такого для нее?

— Нет, не хочу! — затряс я головой.

Да уже тогда, в семь лет, я готов был кинуться с кулаками на любого, чтоб защитить эту женщину! А уж просто не болтать — да запросто!

— Вот и хорошо, умница, — потрепал меня по голове отец, но мама ревниво крепче прижала к себе и он, усмехнувшись, больше нас не трогал, а просто заговорил тихо о чем-то, чего я и вовсе не догонял совершенно.

О какой-то диспансеризации и чистом амбулаторном листе, о полученном допуске и поданной заявке. О том, что теперь маме следует лишь внимательно искать среди претендентов, собственно, как и всегда…

Новых слов в речи взрослых было столько, что я перестал в их разговоре вообще что-либо понимать, а потому, нежась в ласковых объятиях, я чуть не задремал. Но мысли кружили у меня в голове и окончательно уснуть мне так и не давали.

Из звучащего разговора какой-то достаточно понятной информации я не получал, но вот кое-что из предыдущих слов мамы мне помогло вспомнить некоторые вещи.

Оказывается, стоило только упомянуть няньку Флоксию, как перед моим внутренним взором всплыло морщинистое носатое лицо, с окруженными набрякшими веками добрыми глазами. Тихий надтреснутый голос и, не такие как у мамы, но все же ласковые руки.

А главное, в связи с ней, вспомнились и мои друзья — еще совсем маленькие, неповоротливые все какие-то. И пришло понимание, что видимо потому мы и сдружились именно так — впятером, что даже до заселения нас в интернат, мы уже были вместе.

Голос отца выдернул меня из этих, одновременно трепетных, но и болезненных воспоминаний:

— Мама сильно переволновалась за тебя там, на арене, а потому, я даже не знаю, как ей теперь говорить, что ты не попадаешь ко мне в звено… — после долгого молчания все же ответил он и устало потер лицо ладонями, — чуть позже расскажу.