Амори

Дюма-отец Александр

— Теперь, господа, вы все знаете, моя речь закончена, войдем.

Вы понимаете, что вечера, даваемые девушкой двадцати лет старикам семидесяти лет, были очень скромные и тихие: два стола для игры в карты, пяльца Антуанетты и миссис Браун в середине салона, кресла вокруг пялец для тех, кто предпочитает беседу висту или бостону — такова была обстановка этих простых собраний.

В девять часов пили чай, в одиннадцать все возвращались к себе.

Этими несколько однообразными занятиями Антуанетта добилась того, что ее шестидесятилетние

друзья говорили, что никогда они не проводили столь приятных вечеров даже тогда, когда их белые волосы были черными или белокурыми. Это, конечно, большая победа, и чтобы одержать ее, Антуанетта должна была постоянно иметь ровное настроение, очаровательную улыбку, милую шутку.

Когда Амори вошел в гостиную, он был потрясен: Антуанетта сидела на своем привычном месте, но раньше рядом с ней всегда была Мадлен.

Прошел ровно год с того времени, когда мы открыли перед нашими читателями первую страницу этого романа, когда Амори осторожно вошел в гостиную, и обе кузины, вздрогнув, громко вскрикнули.

Увы! На этот раз никто не вскрикнул, но Антуанетта, слушая доклады о приходящих гостях, покраснела и затрепетала при имени Амори.

Вы понимаете, что чувства молодых людей не ограничивались этими проявлениями.

Из гостиной, как вы помните, можно было выйти прямо в сад, этот целый мир воспоминаний для Амори.

Пока составлялись партии в вист и бостон, а любители беседы собирались вокруг Антуанетты и миссис Браун, Амори, чувствуя себя почти дома, выскользнул на крыльцо и спустился в сад.

Небо было ясное и сияло множеством звезд, воздух был теплый и душистый.

Чувствовалось, что весна расправляет крылья над землей. Природа разливала вокруг живительное и свежее дыхание, разносимое легким майским ветерком. Уже было несколько прекрасных дней и несколько теплых ночей. Цветы расцветали, лилии уже отцвели.

И странное дело! Амори не находил в этом саду мучительных чувств, какие он пришел искать.

Как в Гейдельберге, жизнь была везде и во всем.

Воспоминание о Мадлен, несомненно, жило в этом саду, но спокойное и утешившееся. Мадлен говорила с ним дуновением ветра, ласкала его ароматом цветов, удерживала его за фрак веткой розового куста, с которого она столько раз срывала бутоны.

Но все это не было ни печальным, ни даже меланхоличным; напротив, эти перевоплощения девушки были радостными и, казалось, говорили Амори:

«Нет смерти, Амори, есть два существования и только; одно — на земле, другое — на небе, одна жизнь в этом мире, другая — в другом. Несчастен тот, кто еще прикован к земле, блажен тот, кто уже поселился на небе».

Амори почувствовал себя околдованным. Ему было стыдно, что сад зачаровал его. Это был рай его детства, разделенный с Мадлен. Он посидел под липами, где впервые они сказали друг другу слова любви. Воспоминания об этой любви показались ему полными прелести, но лишенными какого-либо страдания. Тогда он сел в беседку из лилий, на эту роковую скамью, где

он поцеловал Мадлен, и поцелуй оказался смертельным.

Он пытался вызвать в своей памяти самые мучительные подробности ее болезни, он бы многое отдал, чтобы найти те ручьи слез, которые текли из его глаз шесть месяцев назад, но он нашел там только нежную истому, он откинул голову к решетке беседки, закрыл глаза, сосредоточился, сжал свое сердце, чтобы исторгнуть слезы, — все было напрасно.

Казалось, Мадлен была рядом с ним; воздух, овевающий его лицо, был дыханием девушки, соцветия ракитника, ласкающие его лоб, были ее пушистыми волосами; иллюзия оказалась странной, неожиданной, живой, ему почудилось, что скамья, на которой он сидел, слегка прогнулась под весом другого тела, он тяжело дышал, его грудь поднималась и опускалась в обжигающем дыхании, иллюзия была полная.

Он прошептал несколько бессвязных слов и протянул руку.

Чья-то рука взяла ее.

Амори открыл глаза и испуганно вскрикнул: рядом с ним стояла женщина.

— Мадлен! — закричал он.

— Увы, нет, — ответил голос, — всего лишь Антуанетта.

— Антуанетта, Антуанетта! — воскликнул молодой человек, прижимая ее к сердцу и найдя, наконец, в большой радости те слезы, которые он напрасно искал в горе. — Вы видите, Антуанетта, я думал о Ней.

Это был крик удовлетворенного самолюбия: кто-то видел его слезы, и Амори плакал. Рядом был кто-то, кому он мог сказать, как он страдает. И он сказал это таким правдивым тоном, что и сам почти поверил.

— Я поняла, — сказала Антуанетта, — что вы здесь и вы в отчаянии, Амори. Я сказала, что мне нужен шелк, я прошла через маленький салон, я спустилась в сад и прибежала к вам. Вы сейчас вернетесь, не правда ли?

— Разумеется, — ответил Амори, — только позвольте дать высохнуть моим слезам. Благодарю за ваше дружеское участие, благодарю за сочувствие, сестра.

Девушка знала, что ее отсутствие не должно быть замечено, и убежала, похожая на легкую газель.

Амори следил за ее белым платьем, то появляющимся, то исчезающим за деревьями. Он видел, как она поднялась на крыльцо, быстрая и неуловимая, как тень, и дверь маленького салона закрылась.

XLVIII

Через десять минут Амори вошел в гостиную, и граф де Менжи, вздохнув, обратил внимание своей жены на покрасневшие глаза их юного друга.

В предыдущей главе, если помнит читатель, мы воздали должное всегда ровному настроению Антуанетты.

Но или похвала была преждевременной, или прибытие новых гостей нарушило ее спокойствие и безмятежность, о которых мы говорили, но они вскоре превратились в кокетство, непостоянство и капризность.

Во всяком случае, взяв на себя роль простого повествователя, мы отмечаем тот факт, что в течение одного месяца внимание, предупредительность и любезность Антуанетты обратились к трем разным объектам.