Ампир «В»
Шрифт:
За ними оказался ярко освещенный круглый зал. В нем преобладали два цвета – золото и голубой. В голубой были выкрашены стены, а золото блестело на пилястрах, лепнине плафона и рамах картин. Сами картины были малоинтересны и походили своим успокаивающим однообразием на обои – романтические руины, конные аристократы на охоте, галантные лесные рандеву. Роспись потолка изображала небо с облаками, в центре которого сверкало золотом огромное выпуклое солнце, подсвеченное скрытыми лампами. У солнца были глаза, улыбающийся рот и уши; оно было немного похоже на Хрущева, затаившегося
Ослепленный этим великолепием, я замешкался в дверях. Гера тоже остановилась.
– Входите, – повторил Ваал Петрович. – У нас не так много времени.
Мы вошли в зал. В нем не было никакой обстановки, кроме пяти больших кресел, полукругом стоящих у камина в стене. Кресла были высокотехнологичного военно-космического вида, с сервоприводами, держателями, полушлемами и множеством сложных сочленений. Рядом был плоский пульт управления, поднятый над полом на стальной ножке. В камине горел огонь, что показалось мне странным, поскольку одновременно работал кондиционер. У огня хлопотали два халдея в золотых масках.
– Интересно, – сказал я, – здесь у вас совсем как у Энлиля Маратовича. У него тоже круглый зал, тоже камин в стене и кресла. Только там, конечно, все скромнее.
– Ничего удивительного, – ответил Ваал Петрович. – Все помещения, служащие одной функции, имеют между собой нечто общее. Как все скрипки имеют одинаковую форму. Присаживайтесь.
Он жестом велел халдеям удалиться. Один из них задержался, чтобы насыпать в камин углей из бумажного пакета с надписью «BBQ Charcoal».
– Во время красной церемонии, – пояснил Ваал Петрович, – принято жечь ассигнации. Это не имеет никакого практического смысла, просто одна из наших национальных традиций, отраженных в фольклоре. Мы не стеснены в средствах. Но жечь все-таки предпочитаем старые купюры с Гознака – из уважения к человеческому труду…
Он поглядел на часы.
– А сейчас мне надо переодеться. Пожалуйста, ничего пока не трогайте.
Согрев нас ободряющей улыбкой, Ваал Петрович вышел вслед за халдеями.
– Странные кресла, – сказала Гера. – Как зубоврачебные.
Мне они казались больше похожими на декорацию для съемок космической одиссеи.
– Да, странные, – согласился я. – Особенно этот нагрудник.
На каждом кресле было приспособление, как в фильмах про звездную пехоту – такие штуки опускались на грудь космонавтам, чтобы удерживать их на месте при посадке и взлете.
– Это для того, чтобы мы не свалились на пол, если начнем биться в конвульсиях, – предположил я.
– Наверно, – согласилась Гера.
– Тебе не страшно?
Она отрицательно помотала головой.
– Митра сказал, это очень приятное переживание. Сначала будет чуть больно, а потом…
– Ты можешь больше не говорить мне про Митру?
– Хорошо, – ответила Гера. – Тогда давай помолчим.
До возвращения Ваала Петровича мы больше не разговаривали – я с преувеличенным интересом разглядывал картины на стенах, а она сидела на краю кресла, глядя в пол.
Когда Ваал Петрович вошел в зал, я не узнал его. Он успел переодеться в длинную робу из темно-красного
– Ваал Петрович, вы были в кабинете у Энлиля Маратовича?
Ваал Петрович подошел к камину и положил саквояж на пол возле решетки.
– Неоднократно, – ответил он.
– Там картина на стене, – продолжал я. – Какие-то странные люди в цилиндрах сидят у огня. Привязанные к креслам. А во рту у них что-то вроде кляпов. И рядом стоит человек в красной робе, вот прямо как на вас. Это и есть красная церемония?
– Да, – сказал Ваал Петрович. – Точнее, так она выглядела лет двести назад. Тогда она была сопряжена с серьезным риском для здоровья. Но сейчас это совершенно безопасная процедура.
– А как они глотали баблос? Я имею в виду те, кто на картине. У них же во рту кляпы.
– Это не кляпы, – ответил Ваал Петрович, подходя к пульту управления. – Это специальные приспособления, на которые крепилась капсула с баблосом, сделанная из рыбьего пузыря. Одновременно они защищали от травм язык и губы. Сейчас мы пользуемся совсем другой технологией.
Он нажал кнопку на пульте, и нагрудники с жужжанием поднялись над креслами.
– Можете садиться.
Я сел в крайнее кресло. Гера устроилась через два кресла от меня.
– Приступим, – сказал я. – Мы готовы.
Ваал Петрович посмотрел на меня с неодобрением.
– А вот легкомыслия не люблю. Откуда ты знаешь, готовы вы или нет, если тебе даже неизвестно, что сейчас произойдет?
Я пожал плечами.
– Тогда объясните.
– Слушайте очень внимательно, – сказал Ваал Петрович. – Поскольку я знаю, какой ерундой забиты ваши головы, хочу сразу сказать, что опыт, который вы сейчас переживете, будет для вас неожиданным. Это не то, что вы предполагаете. Чтобы правильно понять происходящее, следует с самого начала усвоить одну довольно обидную для самолюбия вещь. Баблос сосем не мы. Его сосет язык.
– Разве мы не одно целое? – спросила Гера.
– До определенной границы. Она проходит именно здесь.
– Но ведь мы что-то ощутим, верно?
– О да, – ответил Ваал Петрович. – И в избытке. Но это будет совсем не то, что испытывает язык.
– А что испытывает язык? – спросил я.
– Я не знаю, – ответил Ваал Петрович. – Этого никто не знает.
Такого я не ожидал.
– Как же это? – спросил я растерянно.
Ваал Петрович расхохотался.
– Помнишь картину, которая висит у тебя в кабинете? – спросил он. – Где картотека? Наполеон на лошади?
– Если честно, – ответил я, – меня уже давным-давно замучило это постоянное сравнение с лошадью.
– Последний раз, клянусь. Как ты полагаешь, лошадь знает, что думает Наполеон?
– Думаю, что нет.
– И я так думаю. Но когда Наполеон скачет по полю перед своей армией, он и лошадь кажутся одним существом. В некотором роде они им и являются… И когда Наполеон треплет свою верную лошадь рукой по шее…
– Можете не продолжать, – сказал я. – Непонятно, зачем вообще объяснять что-то лошади. Наполеон бы этого точно не стал делать.