Амулет смерти
Шрифт:
– Это то, на чем они жрать готовят.
Они ж не совсем первобытные. Огонь им уже знаком. А это топливо. Обыкновенный коровий навоз. Они подбирают свежие плюхи, прилепляют к стенам и так сушат.
– На дерьме еду готовят?
Полоцкий парень был сражен. Такую лапшу даже полоцкие дуры с ушей стряхнут.
– Точно, на дерьме, – кивнул капитан. – Ты, чем на это дерьмо пялиться, посчитай-ка, сколько их тут уже. С точностью до десяти человек.
– Есть! – козырнул Агеев. – Всех считать или только взрослых?
Капитан
– Да, дети нам статистику исказят. Негритоски непрерывно рожают, но мало кто из детей доживает до взросления. Голод, болезни, жестокое обращение. Считай взрослых. Их тут меньше половины.
Взгляд сержанта пополз по лицам.
Один, два, три, четыре… Господи, какие порой встречались уроды!..
Тридцать два, тридцать три… Неужели и мы им кажемся уродами?.. Сто шестьдесят четыре, сто шестьдесят пять… Глаза невольно задерживались на детях лет трех-четырех. На их лицах и волосах густо сидели мухи. Триста девяносто восемь, триста девяносто девять… «Дети спасают взрослых от мух, – подумал сержант. – На нежной детской кожице мухам сидеть приятней…»
Кондратьев между тем присматривал за вождем. Лопаясь от надменности, старый Нбаби давал какие-то указания соплеменникам. Над площадью вокруг кряжистого, как дуб, дерева звенели странные звуки языка народа фон.
«Зуби! – воскликнул про себя Кондратьев. – Черная Венера!»
Девушка вернулась с реки одной из последних. И сразу же – капитан готов был поклясться! – бросила быстрый взгляд на него.
Наконец приток людей на площадь прекратился. Видно, даже самые трусливые и медлительные вернулись с реки. На небе царил пунцовый африканский закат.
Площадь была черным-черна от голых тел.
Казалось, в мире остались два этих цвета.
Пунцовый. И черный.
Вождь Нбаби воздел к гаснущему светилу руки и что-то сказал, рассыпав несколько слов-колокольчиков.
Из толпы выбежал одетый в балахон негр с раскрашенным лицом. Он стал кружиться, припрыгивая и подвывая, вокруг дерева и вокруг вождя. Застучали барабаны. Они стояли здесь же под навесом из коровьей шкуры.
– Что за чувак, товарищ капитан? – шепнул сержант. – Почему в материю завернулся? Чем он лучше других?
– Шаман, наверно, – так же шепотом, чтобы не оскорбить религиозных чувств хозяев, ответил Кондратьев. – Впрочем, шаманы в Сибири, у якутов. Или на Чукотке. Здесь колдуны.
Общее собрание народа фон рухнуло ниц как подкошенное. По чьей-то команде племя распростерлось в пыли. Перед двумя русскими десантниками. И сам вождь с надменной физиономией. И прекрасная Зуби, дочь вождя. Сержант Агеев отвалил нижнюю челюсть. Трудно быть Богом.
Капитан напустил серьезный вид и сказал:
– Французы на славу поработали с ними, а, Сань? Вот, блин, порядок. Белый человек – Бог. И никаких гвоздей.
– Товарищ капитан, может,
– Ну, давай отдадим, – шепнул Кондратьев. – Давай приколемся… Три-четыре!
Они постояли какое-то время с ладонями у висков. Кондратьева душил хохот.
Агеев запоминал все до мелочей. Скоро на полоцких девушек обрушится великий рассказчик.
– Гад буду, Саня, – сказал командир. – Пока мы с тобой не упилим, они из пыли не подымутся. Французы не церемонились. Учили этих дуриков так, что в гены вошло. Через поколения передалось. Нука, сержант, слушай команду: нале-во!
В расположение роты шаго-о-о-ом марш!
Капитан с сержантом удалились строевым шагом. Гуськом, затылок в затылок.
Над площадкой прошелестели восхищенные вздохи. Лежа в пыли, народец по имени фон, оказывается, приглядывал за обстановкой.
Должно быть, французы таких почестей негритосам не оказывали. К тому же французские парашютисты не умеют ходить строевым шагом. Их обучают только одному искусству. Убивать, убивать, убивать.
Лагерь за песчаной дорогой встретил запахом костра и пищи.
– Где повар? – заорал Кондратьев, откидывая полог палатки-столовой. – Ужин на две персоны, живо!
Откуда-то примчался запыхавшийся рядовой Врунов и заорал в ответ:
– Есть на две персоны, товарищ капитан!
Кондратьев уселся за стол и жестом пригласил сержанта. Солдат принес перловую кашу с тушенкой.
«Уже три года, как скитаюсь по Африке, и всегда одна и та же пища – перловая каша. Как она меня достала! Эх, сейчас бы борща, – подумал Кондратьев, проталкивая в себя жесткий перловый комок. – Густого борща, да со свежей капусткой…»
Агеев ковырял деликатес алюминиевой дембельской ложкой с насечками. В присутствии командира он словно стал бесплотным. Не было слышно, как жует, глотает, облизывает.
Снаружи заливались цикады. На равнину валились стремительные тропические сумерки.
Запихнув любимую еду в желудок, капитан мрачно взглянул на повара:
– Врунов, хорош спать. Где мой компот?
На столе немедленно появился концентрат из сахарного песка и сушеной малины, разведенный дурно пахнущей водой в пластиковом стакане.
Кондратьев понюхал, несколько раз перевел глаза со стакана на повара, с повара на стакан. Махнул рукой. Встал. И вышел вон, вытаскивая на ходу пачку «Беломорканала».
3
По берегам реки стояли пальмовые рощи. Даже легкий бриз заставил бы огромные листья шуметь, но сейчас рощи безмолвствовали. В полном штиле пальмы казались нарисованными на фоне белого неба.
– Эх, Серега, – капитан Кондратьев повернулся с левого бока на правый, – неплохо мы с тобой устроились. Не черных на уши ставим, а курортную жизнь ведем.