Шрифт:
Иннокентий А. Сергеев
Амулькантарат
. . .
– Я вижу,- сказал он,- что за этот год в вашей жизни не произошло сколько-нибудь значительных перемен. - Пожалуй, вы правы,- сказал я. - И вы снова не открыли дверь. - Увы. - Что же помешало вам на этот раз? - Я подумал, а не проще ли застрелиться? - Так почему же вы не застрелились? - Это было бы слишком просто. - Вы не застрелитесь. И знаете, почему? - Знаю. - А вы не думали о том, что может быть жизнь и вне замка? - Вы полагаете? - Моя скромная персона тому доказательство. Я бываю в замке редко, почти никогда, и всё же не считаю свою жизнь пустой и бесцельной. - Вы - другое дело. У вас всегда был выбор. Что же до меня, то у меня выбора не было и нет. - И всё-таки, на что вы надеетесь? - Вам это непонятно? - Признаться, нет. Если эта дверь не более чем легенда, то во всём этом нет никакого смысла. А если нет, и это правда, что тот, кто откроет эту дверь, навсегда должен будет покинуть замок, жизни вне которого вы не мыслите, то не безумием ли будет ваш поступок? - Угрозы не всегда выполняются. - Это акт отчаяния. - Может быть. - Вы очень серьёзно относитесь к этому, и быть может, напрасно. Потому-то вы до сих пор и не сделали этого. - Я ко всему отношусь слишком серьёзно. - Вы полагаете? - Надо же что-то ответить. - Это вовсе не обязательно,- сказал
. . .
Комната сверкала, тысячами граней отражая огнедышащий свет канделябров; я жмурился, прикрывал ресницы, наслаждаясь игрой радужных звёзд, они переливались, словно бы снежная феерия бушевала вокруг меня, феи ночи, бриллиантовые шлейфы, искрящиеся вихри! Я расхаживал по ковру, прислушиваясь к отдалённым звукам музыки и выделывая танцевальные па. Музыка стала громче. Я обернулся. - Ты здесь?- она прикрыла за собой дверь.- Почему ты здесь? - А где я должен быть?- спросил я в свою очередь.- Я ждал тебя. - Напрасно,- сказала она. Она держала в руках платье, и серебристая ткань спадала до самых её туфелек. - Ты не отвернёшься? Я хотела бы переодеться. Я послушно повернулся к стене. Она стала переодеваться, а я стоял как статуя римского воина, жадно ловя шорох её одежд, отмечая про себя каждое её движение, и воображение моё силилось воплотить его в зримом образе. Наконец, я сдался. - Можно я встану у зеркала? - Вставай куда хочешь. Только не поворачивайся. Я перешёл к зеркалу. - Ты не могла бы повторить всё сначала? Для тех, кто проспал. Она поймала мой взгляд, погрозила пальцем. - Ну хотя бы делать это помедленнее. - У меня нет на это времени. Иди сюда. Помоги. - Все говорят о времени,- вздохнул я,- и теряют его, теряют. Мы рождаемся с целым сонмом желаний, и нам отпущено время жизни, дабы мы могли их исполнить, не больше, не меньше, ровно столько, сколько необходимо. И что же! Мы всё куда-то бежим, как будто единственное наше желание - это побегать. - Всё сказал? - Да. Поправь вот здесь. - Где? - Вот здесь. - Опять твои шуточки? А... понятно. Всё? - ...... Поцелуй на прощанье! Но дверь уже закрылась - она упорхнула. Я налил из графина вина и выпил. Музыка заиграла снова.
Я вышел в полумрак коридора, прислонился к стене, ожидая, когда глаза привыкнут. Мимо меня торопливо пролетали гибкие тени, оранжевые и голубые светильники выхватывали на мгновение чей-то выставленный локоть, профиль, парик, хрусталь на подносах отвечал им слабым мерцанием и вновь погружался во тьму. Мягкий топот спешащих ног. Я подумал, что неплохо было бы нарисовать картину: сцена, фигуры музыкантов на ней, всё оттенками синего цвета. И оранжевые лица, руки, инструменты, выхваченные светом. Скрипки, пальцы. Это было бы красиво. - Куда относить цветы? Я встрепенулся. - Цветы?- переспросил я, пытаясь сообразить.- Несите... Ну хоть туда. Я указал по коридору дальше, на приоткрытую дверь. - Сюда,- скомандовал неизвестный. Слуги стали носить в комнату цветы. Сколько же их! Я стоял и безучастно наблюдал за этим, а потом повернулся и пошёл прочь. Сегодня, я должен сделать это сегодня. Едва ли можно было бы придумать для подобного действия декорации лучше, нежели бал, который устраивается раз в году, что само по себе придаёт этой ночи исключительность. Я должен сделать это сегодня. Но сначала я должен увидеть её, быть может, в последний раз. Что если, и правда, я никогда уже не смогу вернуться сюда, что если больше мы никогда не встретимся? Нужно открыться ей, да, нужно открыться ей! Если я не сделаю этого, я долго потом буду объяснять себе, почему я этого не сделал, и каждый раз доводы мои будут казаться мне безупречными и убедительными, но снова и снова буду я доказывать себе, что поступил правильно, и это будет означать, что все мои доводы не стоят ничего, раз я вновь и вновь возвращаюсь к этому и пытаюсь переспорить этот голос, который всё же не могу заглушить, голос, который будет говорить мне, что я совершил ошибку, что я уничтожен, и тщетно буду я пытаться исправить это, зная о том, что всё кончено, и доводы мои, такие безупречные, покажутся мне язвительной насмешкой, и куда мне будет бежать от этой боли. Куда я спрячусь тогда от этой боли? Я не мог поступить иначе, и я вошёл в открытую дверь, так и не открыв той, что была закрыта.
Не останавливаться на пороге; если не хочешь привлечь излишнее внимание, не останавливайся на пороге. Вот так. Я уверенно миновал открытое пространство и принялся ловко лавировать в толпе, время от времени улыбаясь кому-нибудь и ни на ком не останавливая взгляда слишком подолгу, пусть строят какие угодно догадки, коли есть на то охота, нет? Кажется, никто не смутился моим появлением, кто-то даже улыбался мне первым, я отвечал с лёгким поклоном, но не останавливался. Никто не удивился мне, прекрасно! Пусть себе думают, что угодно. Наконец, я увидел её. И в первый раз испугался тому, что я делаю. Может быть, я испугался потерять её расположение, или же это была боязнь чего-то большего? Вы вхожи в её дом, вас приглашают на вечера, и она обращается к вам с обычной любезностью, так же, как она обращается к другим, не отпуская вам своего благоволения больше, чем кому-либо другому из приглашённых, она не замечает тех взглядов, которые вы украдкой бросаете в её сторону, когда она говорит с кем-нибудь, танцует, когда она стоит на балконе, смеётся, вы смотрите на неё в зеркало, и она не догадывается об этом. Но всё же она улыбается вам, пусть даже это простая вежливость. Но вот вы открываете ей свою душу, и ваше признание мгновенно и страшно меняет всё - вас больше не приглашают на вечера, вы лишены отныне самой возможности видеть её, наслаждаться её обликом, вы не можете больше стоять у зеркала и видеть, как она смеётся, и слышать её смех... И невыносимая
– Ах! Она смотрел на цветы, и растерянность её была столь явной, что созерцать это было сущим удовольствием. Она была растрогана. - Но это так неосторожно... Неужели это непременно нужно было делать здесь? - Я думал... - Что?- сказала она. - Я влюбился в тебя. Она опустила глаза. - И когда же ты это понял? Я не ответил. Пауза делалась невыносимой. Она молчала. - Я должна идти,- наконец, сказала она. - Подожди!- воскликнул я. Она остановилась и посмотрела на меня. Да? - Я пойду с тобой! - Нет,- решительно сказала она.- Ты останешься здесь.
Они пришли и стали уносить цветы, я не препятствовал им, я пил вино, мне были безразличны эти люди и то, что они делали, как будто это больше не касалось меня, я сидел в своём кресле, закутавшись в плед, и пил своё вино. Я ни о чём не спрашивал, просто смотрел, как они входят и уходят, и казалось, так будет всегда. Но меня это больше не интересовало; никто ничего не спрашивал у меня. Бутылка стояла подле, только протянуть руку, и это было удобно. Я сидел, закутавшись в плед, и пил вино, а они всё ходили, и я думал, этому не будет конца.
В коридоре послышался шум, и я не придал этому сначала внимания, но шум усилился, стали различимы возмущённые голоса и другие, растерянные, и я не понял ещё, что там такое могло случиться, и стоит ли мне беспокоиться, но,- это был почти неосознанный порыв,- поднялся и на цыпочках подошёл к двери. Я проскользнул в коридор. Прижался спиной к стене. В темноте препирались люди,- я почти не мог разобрать их лиц, я слушал их голоса,- одни непременно желали нести цветы, другие возмущённо требовали прекратить это чёрт-знает-что, этот разбой и настойчиво пытались выяснить, кто приказал нести цветы. Откуда они их несут? Кто приказал? Как они вообще здесь оказались? Совершенная неразбериха,- дело дошло до оскорблений,- которая вполне могла закончиться побоищем; так я услышал звук как будто оплеухи, и ещё - как будто падающего тела. Может быть, меня это и не касалось, и не то чтобы я испугался чего-то, а просто, что мне тут было делать?
Ах, почему я не последовал за ней, зачем я послушался её, подчинился её приказу, брошенному как бы невзначай, небрежно, неужели я всерьёз полагаю приказ этот убедительным доводом, ведь, может быть, уже через какой-нибудь десяток шагов она раскаялась в нём, однако, раз уж я ему с такой готовностью подчинился, почла за лучшее не возвращаться и оставить всё как есть; что было бы дурного, если бы я последовал за ней? Она пожурила бы меня, упрекнула, быть может, но во всяком случае, она не стала бы относиться с чрезмерной строгостью к влюблённому, желающему непременно, во что бы то ни стало, следовать за своей возлюбленной, куда бы они ни шла. Она могла надуться и замолчать, она могла даже позабыть обо мне, робкой тени, следующей за ней как паж или как телохранитель, задуматься о чём-нибудь другом, о каком-нибудь пустяке, и забыть о безмолвном своём обожателе, но разве было бы тогда моё положение хуже, чем теперь? Зачем я послушался её!
Я шёл на свет огней, и проходил мимо, а они горели всё так же, уже за моей спиной, и я подходил к статуям, неподвижным мраморным изваяниям,- на их лицах ровный голубоватый свет или розовый, белый, и мрамор искрится как снег,- они встречали своими глазами мои, но я проходил мимо, а они всё так же смотрели перед собой, и ни одна из них не повернула головы, не изменила позы, недвижные, бесчувственные, стояли они и смотрели перед собой, туда, где только что был я, не замечая, что меня уже нет, не зная этого. Пустые, они смотрели в пустоту, всегда в пустоту. Так я шёл мимо них, от одной к другой; слёзы высохли уже на моём лице, и оно казалось чужим, вчерашним. Но это было моё лицо, и это был всё тот же вечер. Слышишь? Это скрипки. Или это уже другая музыка? Это всё та же музыка. И я проходил мимо картин на стенах, лица на портретах улыбались мне, смеялись или хмурились, испытующе изучали меня и следили за мной, провожали меня взглядом, но я уходил дальше, а они не могли следовать за мной и отпускали меня, оставаясь там, где они были, нарисованные на холстах. И я выходил из темноты на свет и снова уходил в темноту, а свет оставался там, где он был, и не светил мне больше, и тень моя, что была за мной, становилась впереди меня и удлинялась, и снова исчезала, а огонь фонаря горел всё так же, уже за моей спиной. И я шёл к новому огню, и всё повторялось, и мне казалось, это всё тот же огонь уводит меня всё дальше.
И когда я возводил глаза вверх, я видел тяжёлые своды, и там были изогнутые углы, застывшие линии арок, иногда я мог различить росписи, они изображали царей и нимф или рыцарей и их воинства, порою роспись была такой стёртой, что невозможно было что-либо разобрать на ней, порою своды вовсе тонули в плотной, непроницаемой тьме, я видел высокие окна, забранные ажурной решёткой, и за решёткой было темно, была ночь, я не останавливался, у меня начинала болеть шея, и я опускал голову. Меня знобило, я никак не мог согреться и пожалел, что не захватил с собой плед, оставил его там, где-то там, далеко, где было тепло, но странно, я не жалел, что ушёл оттуда. Я устал. Мне было безразлично. И когда я проходил мимо людей, я не смотрел на их лица, хотя, быть может, я шёл туда, откуда пришли они; они шли мне навстречу и уходили туда, откуда шёл я.