Амурские версты
Шрифт:
Козловский торопился до ледостава закончить начатые постройки. В каждом готовом доме Невельской, Корсаковой и станицы номер четыре коротали в тесноте ночи казаки сразу нескольких семей. А утром вместе с линейцами выходили доделывать остальные избы.
Стояли уже почтовые станки на пути от Хабаровки до Горина. Жили в каждом из них по нескольку солдат. Станок — изба или просторная землянка. На берегу одна-две лодки, чтобы возить до следующего станка почту и курьеров. Вдоль берега длинная поленница дров, заготовленных по наряду для пароходов.
Поднялась большая казарма с красной крышей и на крутом берегу у мыса
На пристани в Мариинске Прещепенко сказал:
— Валяй, Тюменцев, ищи свою зазнобу. Только запомни: дел у меня здесь часа на три. Опоздаешь — голову оторву. Да ворон не лови по дороге. Козыряй, как положено, офицерам. Задержат дурака — сам розог всыплю.
— А где же искать-то? — растерялся Игнат, разглядывая здания на берегу. — Здесь казарм и домов столько, что за день не обежишь.
— Спроси у солдат, где, мол, каторжанки помещаются. Вот и найдешь.
И побежал Игнат в гору по дощатому тротуару. Первый же солдат 15-го батальона, волочивший к реке связку недавно оструганных весел, показал ему арестантскую казарму. Запыхавшегося Игната у казармы остановил молодой часовой:
— Куда прешь? Не знаешь, что ли, что здесь ссыльные каторжанки!
Объяснил ему Игнат, что хочет он увидеть Глашу, тоже ссыльную. Что из одного села они…
— Ишь чего захотел, — начал куражиться часовой. — А разрешение на свидание у тебя есть?
— Да ты, браток, пойми: времени у меня нет разрешение получать. Приплыли мы с ротным и сейчас назад плыть!
— Не могу, — сказал часовой. — Да и тетенек-то сейчас в арестантской нет. На работе они.
— А где на работе?
— В разных местах, — сказал часовой.
Услышав разговор, вышла из казармы пожилая каторжанка с перевязанной щекой и закричала на часового:
— Чего ты тут над человеком изголяешься! Сказать ладно не можешь. Кого тебе надобно, солдатик?
— Глашу мне, — сказал Игнат, — из Засопошной она.
— Глашку-то, — посмотрела внимательно каторжанка на Тюменцева. — Так она теперь не с нами. Ты шагай-ка вон туда, где солдатская слободка. Там спроси Ивана, отставного солдата, избу. Тамо-ка Глаша-то.
Побежал Игнат в солдатскую слободку, не думая, почему там Глаша, мечтая лишь о том, как встретит ее, как прижмет к груди. В слободке быстро разыскал домишко Ивана. Его тут все знали. Стоял тот домишко посредине небольшого огорода, лежали возле двери чурбаки, приготовленные для дров. Ни двора, огороженного плетнем, ни крылечка или сенцев у дома не было.
Без стука открыл дверь Игнат и сразу увидел Глашу. Сидела она на лавке у окошка и латала какую-то одежонку. А за столом хлебал из котелка уху пожилой солдат.
— Гланя! — позвал Игнат и шагнул через порог.
Подняла на него глаза Глаша, охнула. Медленно положила на лавку свое шитье, медленно поднялась, прижимая скрещенные руки к груди, а потом, ни слова не сказав, опустилась на лавку и заплакала в голос.
— Гланюшка! — воскликнул Игнат. — Да ты что? Вот он же я, приехал к тебе, как обещался. Или не признала?
Игнат взглянул на солдата, который, выронив оловянную ложку, сидел опустив голову, посмотрел опять на Глашу и шагнул к ней. Но остановился, услышав голос солдата:
— Жена она моя. А ты, поди, Игнат? Опоздал ты, Игнат. Ну, я выйду, а вы тут потолкуйте…
Солдат встал и, сгорбившись, вышел на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь.
Минуту или больше Игнат в нерешительности стоял посредине избы, потом сел за стол, на короткую лавку, на то самое место, где сидел солдат.
— Венчали нас, Игнат, — вздрагивая от плача, заговорила Глаша. — Ой, против воли венчали нас. И теперь я Иванова жена.
За дверью послышались удары топора. Бессрочно отпускной солдат Иван остервенело колол чурки. Он взмахивал топором и с силой вонзал его в чурбак. И после каждого удара топора к его ногам отлетало полено…
— Да как же так, Гланя? — не в состоянии уяснить всего, что произошло в их жизни, спрашивал Игнат.
— А вот так, а вот так, Игнаша. Бесправные мы все: и ты, и я, и мой Иван.
Это — «мой Иван» — больно кольнуло Игната. Он обхватил ладонями голову и так, не поднимая глаз на Глашу, выслушал ее рассказ. А с улицы доносились глухие удары топора. Иван колол дрова.
— Он ничего, Иван-то, тихий, — продолжала Глаша. — Он со всем согласный. Да люблю-то я тебя, Игнаша. Но грех — этакая любовь. И не судьба нам вместе быть.
— Пойду я, — сказал Игнат, вставая.
— Иди, Игнаша. Что уж теперь. Иди.
И ушел солдат второго года службы Игнат Тюменцев. Ушел, так и не обняв Глашу. Ушел, не сказав слова Ивану.
А он-то, Иван, при чем…
Мучился Игнат, вернувшись в Софийск, места себе не находил. Ночью и днем опять и опять видел Гланю. Не хотел, а память перебирала их последнюю встречу. «Венчали нас, Игнат… — слышал он Глашин голос. — И теперь я Иванова жена». Забывался солдат за работой, и вдруг в голове опять звучало: «Бесправные мы все: и ты, и я, и мой Иван…» Лучше бы, наверно, утонул он тогда, когда сорвался с утеса в реку, чем вот так не находить себе покоя. И корил он порой в своих мыслях Глашу, хотя знал, что корить-то ее не за что.
Оторванным листком, одинокой сиротой почувствовала себя Глаша, когда скрипнула и закрылась за Игнатом дверь. Хотела выскочить из дому, да ноги не пошли. И Иван долго не возвращался, все колол за стеной чурбаки. А пришел, молча сел за стол, не подходя к жене, не поднимая головы. И сидели они, и молчали, и думали каждый по-своему об одном и том же. Так до самого вечера не сказали друг другу ни слова. А вечером вдруг засобирался Иван на рыбалку на всю ночь, хотя свежая рыба у них еще была.
Что думал Иван, зачем оставлял в эту ночь Глашу одну, она не знала. А зря он ушел. Только затихли за окошком Ивановы шаги, всполошилась Глаша, заметалась по избе, руки сами стали сбрасывать в кучу пальтишко, платок, зимние обутки.