Анаконда
Шрифт:
Дали ей и Маришке по пятнадцать. Но после десяти выпустили — за хорошее поведение. А скольким вертухаям надо было дать, чтоб получить «хорошее поведение», это ведь никому не расскажешь.
С большой ненавистью к мужикам, да и ко всему свету вышли на свободу тридцатипятилетняя Галя и двадцатипятилетняя Маришка.
С тех пор вот уже пять лет ни одного прокола.
И потому, что умнее стали.
И потому, что теперь берут только камушки и сдают не барыге, а Хозяйке. Значит, и следков к ним нет.
И дача эта под Питером, и такая же под Москвой, и не хуже домик под Сочами — все это не
С деньгами у них без проблем.
Есть проблемы со здоровьем.
У Гали сердчишко стало сдавать, ей еще в шестнадцать лет, когда ее изнасиловал ее восьмидесятилетний дед в деревне, диагноз «порок сердца» сельский фельдшер ставил. Может, со страху, может, оттого, что сильно испугалась, когда пьяный дед на нее полез. А может, оттого, что он, закончив свое непотребное дело, на ней и заснул; и она еще часа три задыхалась, лежа под толстым, пахнувшим козлом и сивушным перегаром стариком, боясь пошевелиться, сердце и не выдержало.
Ну, да за самую дорогую операцию в Кардиоцентре, она слышала, не более десяти тысяч баксов берут.
Столько, сколько у нее каждая девка за одну операцию получает. Но это в зависимости от предметов, которые заказаны. Как говорится, им, кроме чисто киллерских бабок, еще и процент за вещицы катится. Скажем, перстни той провинциальной девчонки тянут на полштуки баксов. Им процент, еще пятьдесят тысяч, к тем тридцати, что получили за операцию. Не слабо? То-то же.
Иришка и Маришка играли в снежки. Одетые в короткие модные дубленочки типа «Пилот», вязаные шапочки, раскрасневшиеся на последнем мартовском морозце, они были хороши, молоды, даже счастливы.
Точнее, казались такими.
«Вот, похоже, у Маришки почки стали сдавать, кровью мочится. Лечить надо», — с тревогой подумала Галя.
Конечно, они все три были любовницами. Но и словно бы родственницами. И Галя, выступавшая в этом трио в роли мужчины, в то же время чувствовала свою ответственность за девчонок, словно они были ее дочери. И самую неприятную работу она брала на себя, и основные организационные заботы.
Сейчас ее, честно говоря, больше всего беспокоило то, что адмирал жил в доме с охраной: надо было думать, как обеспечить безопасный отход после операции.
БРОШЬ КНЯЖНЫ ВАСИЛЬЧИКОВОЙ.
КРОВЬ НА КАМНЕ. ШТАНДАРТЕНФЮРЕР КРАУЗЕ
Драгоценности были на месте.
Почему англичане (кажется, это были они) не обыскали его более тщательно, ограничившись небрежно-унизительным похлопыванием по ляжкам на предмет обнаружения нахально оставленной в тылу противника кобуры с пистолетом? Сержант еще прошелся рукой по пояснице, нет ли за ремнем оружия. И все.
Живот Краузе никто не стал щупать. А именно там были спрятаны крепко привязанные к телу сокровища, предназначенные для возрождения рейха.
Но то, что не сделали по лени или по небрежности ночью, наверняка сделают утром. Его тщательно обшарят, найдут драгоценности, заберут их, а его, тут никаких сомнений, под каким-нибудь надуманным предлогом шлепнут во дворе фленсбургской тюрьмы.
Краузе столкнули в камеру. Ночь на раздумья.
В кутузке деревянные нары, табуретка, висячая полка и жестяная кружка для умывания. Слабый свет вяло сочился через решетчатое оконце под потолком; в «глазок» заглядывал каждые пятнадцать минут часовой — убедиться, не лопнул ли еще постоялец об обуревающего его гнева.
— Я гражданский человек, предприниматель, моя фамилия Кляйнербах, я родом из Миттельдорфа, я требую, чтобы меня выпустили!
Галстук, ремень, шнурки, а также содержимое карманов штандартенфюрера забрал дежурный капрал, также не потрудившийся прощупать выпуклый животик задержанного в ночном городе после наступления комендантского часа господина.
На крик вошел капрал.
— Здесь сидеть, — приказал он, показывая на табурет.
Краузе понял, нары предназначались для сна, табурет — для сидения.
— Нет допрос, нет спать. Сидеть.
Куда яснее сказано. Значит, первую ночь придется провести без сна. А если в ходе ночных размышлений он не придумает выхода из создавшегося положения, то завтрашнюю ночь он проведет уже без головы.
Краузе сел поплотнее на табуретку, попытался незаметно приподнять ее под собой или хотя бы пошевелить. У него создалось впечатление, что при необходимом максимуме усилий, ему удастся оторвать прикрученную разболтавшимися болтами к каменному полу массивную табуретку. Вероятно, на ней сидели за прошедшие двенадцать лет нацистской власти исключительно немцы, которым и в голову не приходила мысль о возможном побеге. Немцы люди дисциплинированные, от своей власти, нравится она им или нет, не бегут и покорно ждут, когда их выпустят за хорошее поведение.
Для Краузе ситуация сложилась принципиально иная: он должен бежать, чтобы сохранить жизнь и выполнить задание рейхсляйтера Бормана, он может бежать, потому что это побег из плена, от врага.
И, наконец, никакое хорошее поведение не спасет штандартенфюрера, если (точнее, когда) у него во время более тщательного утреннего обыска обнаружат несметные сокровища, уютно закрепленные в массивном узле, втиснутом в его впалый, спортивный, офицерский живот.
Чтобы сосредоточиться, он шагал взад и вперед по камере. Только когда это надоедало, садился на табурет и, нагнувшись то влево, то вправо, то назад, а то вперед, каждый раз на миллиметр-другой ослаблял ту или иную гайку.
К утру все гайки были отвернуты, болты освобождены, и табуретка из скромного реквизита камеры фленсбургской тюрьмы превратилась в грозное оружие в умелых и все еще сильных руках штандартенфюрера СС, полковника танковой дивизии СС Карла Краузе.
Сержант предупредил, если нужно будет в туалет, надо позвонить.
Параши в камере не было.
Во время первого выхода в туалет Краузе провел рекогносцировку.
В камерах слева и справа от него сидели офицеры. Туалет находился в конце коридора, слева; справа в конце коридора, напротив туалета, была комната дежурного наряда. В этом была свои логика комната находилась у самого выхода из подвала, перед лестницей, и, если постоянно наблюдать за лестницей, можно было исключить всякие неожиданности.