Аналогичный мир
Шрифт:
Заполненный зал затих. Норман оглядел зал блестящими от возбуждения глазами, явно кого-то нашёл и продолжил.
— Сегодня знаменательная ночь. Бал Весеннего Полнолуния! — все зааплодировали. — Леди и джентльмены, закончилась эта ставшая бессмыслицей война, наступил долгожданный мир, и мы празднуем весну мира. Мы одна раса и нет, не может быть между нами вражды. Мир, леди и джентльмены! — аплодисменты вспыхнули с новой силой. — Сегодня у нас гости! — продолжал Норман. — Мы приветствуем мужественных воинов. Их награды получены на поле брани. Мужество всегда должно быть вознаграждено! — люди оборачивались в поисках
На мгновение наступила тишина, и в этой тишине на эстраду поднялись двое офицеров в незнакомой Жене форме. Вернее, незнакомыми были их нашивки, эмблемы и ордена, а сама форма, в принципе, немногим отличалась от имперской. Один из офицеров — очень высокий блондин с мягко вьющимися коротко подстриженными волосами. «Наверное, это и есть тот красавец из комендатуры, о котором болтали в конторе», — подумала Женя. Второй — чуть ниже ростом, настолько широкоплечий, что казался коренастым, а его русые с золотистым отливом волосы топорщились ёжиком. Лица у обоих покрывал красновато-золотистый загар, подчёркивающий светлый цвет глаз. Норман зааплодировал, и аплодисменты поддержал зал. Офицеры поблагодарили сдержанными кивками и снова спустились в зал.
— Мы вместе! — продолжал Норман. — Так станем же, наконец, единой расой!
«Вот почему нет прислуги!» — поняла Женя. Здесь только белые! На мгновение ей стало неловко, даже страшно. Но Норман уже объявил танцы и, спрыгнув с эстрады в зал, ловко подхватил какую-то девушку в розовом искрящемся платье, музыканты взмахнули смычками, и руки Хьюго обняли Женю.
Боже мой, как давно она не танцевала. Пол плыл под её ногами, всё сливалось в волнующий цветной круг. Хьюго танцевал великолепно, а глаза его сияли таким восторгом, что Жене даже становилось неудобно. Потому что она не может ответить на этот восторг. Нет, лучше не думать об этом, отдаться волшебству бала и ни о чём не думать.
Когда Алиса уснула, Эркин задул коптилку. Штору он задёрнул только на ближнем к кровати Алисы окне, и от полной луны в комнате хватало света. Стелить себе он не стал: Женя придёт когда, ей будет неудобно. Он устало сел на подоконник, подставил лицо лунному свету. Издалека еле слышно доносилась музыка. Или это только чудится? Может и так, что из этого? Золушка на балу — он усмехнулся и потёр шрам. Всё-таки зудит, хотя и меньше. Смешная сказка. Как Алиса удивлялась, что он не знает сказок. А откуда ему это знать? В Паласе такое не нужно, вот и не знает. А то, что знает, здесь не нужно.
Эркин тряхнул головой, то ли отгоняя эти мысли, то ли отбрасывая со лба волосы. Луна, круглая и белая, стоит прямо над тем домом, где бал. На луну можно смотреть не щурясь, какой бы яркой она ни была. И тогда, в имении, было полнолуние. И когда им объявили Свободу, и когда он уходил. Да, получается, целую луну он прожил в пустом имении, по-прежнему ухаживая за скотом. Скотина-то ни в чём не виновата. Надоенное молоко выливал телятам и сам пил до отвала. Он и ел-то тогда одно молоко и хлеб. Остальное сожрали в первые же дни. А запасы рабского хлеба остались нетронутыми, и он постепенно перетаскал их к себе.
Эркин улыбнулся воспоминаниям. Это приятно вспоминать. Хотя тоже… всякое бывало. Но, в общем, было хорошо…
…В дверь скотной
— Чего ломитесь?
— Открой, Угрюмый.
Он узнал по голосу одного из отработочных и скинул крюк.
— Заходите.
Трое последних в имении индейцев прошли за ним в молочную, сели у стола и, посмотрев на него, вытащили и поставили кружки. Он кивнул и налил им молока, отрезал по ломтю хлеба.
— Хозяйским добром распоряжаешься, — усмехнулся Копчёный.
— Все равно девать его некуда, — пожал он плечами.
— Ладно, — Клеймёный залпом допил кружку. — Мы уходим. Пойдёшь с нами?
— Уходите? Куда?
— К себе, в резервацию. А там видно будет.
— Вы из одной что ли?
— Считай, что так. Будем вместе пробираться. Если с нами придёшь, примут. Ты ж… от рождения раб.
Он покачал головой.
— Нет, я сам по себе.
— Как знаешь, — Клеймёный остановил остальных. — Нальёшь на дорогу?
— Отчего ж не налить. Давайте фляги.
И наливая в самодельные фляги свежего молока, спросил.
— А чего вы все вместе не ушли?
— Так они ж другие, — удивился его вопросу молчавший до сих пор Джейкоб. — Из другого племени.
— Аа, — протянул он. — Понятно.
— Ни хрена тебе не понятно, — вдруг вспылил Копчёный. — Спальник поганый…
— За спальника врежу, — предостерёг он Копчёного.
— Ладно, — Клеймёный встал, забрал фляги. — Индеец ты, конечно, хреновый, но… бывай.
— Бывайте, — попрощался он с ними…
…Эркин медленно отвёл глаза от луны, посмотрел в глубь комнаты на голубую печь, стол… Всё от луны голубое, а куда её свет не доходит — чёрное. Да, всё так. Индейцы никогда не признают его за своего, а для всех он индеец. Если б он хотя бы знал, как такое получилось, что в питомнике родился чистый индеец. А если не чистый? Просто пошёл в мать, а отец был… Стоп! Он уже вроде Зибо становится, врёт себе и собственному вранью верит. Индеец так индеец. Один так один. И что спальник он — так как ни крути, а не уйти ему от этого. Хотя за пять лет, да пять лет он в имении отпахал, ему его спальничество поминали, да что там поминали, лезли. Та же стерва белёсая, что на ломке топталась на нём, он потом от боли враскорячку ходил, ног не мог свести, а туда же…
…Он чистит быка. В распахнутую дверь бьёт солнце, по-весеннему яркое, слышно, как во дворе гомонят птицы, да бурчит себе под нос в соседнем стойле Зибо. Он уже давно не дёргается на его голос. Зибо говорит сам с собой. Наверное, от старости, здорово постарел и ослаб за эту зиму. Бык кряхтит под скребницей, норовит прижать его к стенке стойла. Без злобы, играючи. И он тоже без злобы шлёпает его по морде. И всё так спокойно.
— Вот ты где!
Она подобралась так тихо, что Зибо не успел подать сигнал, а он спрятаться. Её он боялся как никого. Старшая из хозяйских дочерей, она изводила всех рабов в имении. Никто, ни один надзиратель не умел так подвести под пузырчатку как она. Она появлялась во дворе, и рабы кидались врассыпную, зная, что попавшийся ей на глаза обречён на пузырчатку, а то и порку, а то и всё сразу. Особенно она вредила молодым рабам, а последнее время стала ходить в прозрачных или повсюду разрезанных одеяниях, и её приставания… завсегдатаи Паласа были приличнее.