Ананке

Что-то выбросило его из сна — в темноту. Позади — но где же? — остался красно-багровый дымный контур — города? пожара? — враг, погоня, попытка сбросить с себя тяжелую глыбу, которая и была врагом, — но человеком ли? Он еще пытался поймать расплывающееся воспоминание, но уже успокоенно; теперь осталось только знакомое, привычное ощущение, что действительность сна воспринимается резче, непосредственней, чем действительность яви; лишенная оболочки слов, при всей своей не поддающейся анализу капризной изменчивости она, однако, подчинена некоему закону, который проявляется как очевидность — но только там, в кошмаре. Он не знал, не помнил, где находится. Достаточно было протянуть руку, и все стало бы ясно, но инерция памяти раздражала, и сейчас он заставлял себя вспоминать. Хотя и знал, что невозможно, лежа без движений, только по постели, по тому, что постлано, распознать место… Во всяком случае, это не корабельная койка. И вдруг — просвет: посадка; искры над пустыней; диск — словно бы ненастоящей, увеличенной Луны; кратеры — но задернутые пыльной вьюгой; струи грязно-рыжих вихрей; квадрат космодрома;

башни.

Марс.

Продолжая лежать, Пиркс соображал, что могло быть причиной пробуждения. Собственному телу он доверял, без повода оно бы не проснулось. Посадка, правда, была довольно хлопотной, и он здорово измотался, отстояв две вахты подряд: Терман сломал руку, когда автомат включил двигатели, его швырнуло на переборку. Нет, каков осел! — свалиться с потолка при переходе на тягу, и это после одиннадцати лет полетов. Надо будет зайти к нему в госпиталь. Так, может, из-за этого?.. Нет.

Он начал перебирать события вчерашнего дня, с момента посадки. Когда садились, была буря. Атмосферы тут кот наплакал, но при скорости ветра двести шестьдесят километров в час, да еще при здешнем притяжении, на ногах удержаться трудно. Трения под подошвами никакого, при ходьбе приходится вкапываться ботинками в песок. И эта пыль, с ледяным шуршанием сыплющаяся по скафандру, забивающаяся в каждую складочку, — вовсе не красная и не рыжая, обычный песок, только мелкий. Перемололо его тут за несколько миллиардов лет. Капитаната здесь нет, потому что нет еще и настоящего космопорта; «Проект Марс» на втором году существования: сплошные времянки, что ни построят, песок все засыплет, ни гостиницы, ни общежития, ни черта. Надувные купола, огромные, каждый, как десяток ангаров, каждый под лучистым зонтом стальных тросов, заанкеренных в бетонные кубы, почти уже исчезнувшие в песке. Бараки, гофрированное железо, горы и горы ящиков, контейнеров, бочек, мешков, цистерн — город-склад, в который по транспортерам беспрерывно ползут новые грузы. Единственное приличное место, оборудованное, благоустроенное, — здание службы контроля полетов, вынесенное из-под купола, в двух милях от космодрома, где он сейчас и лежит на кровати дежурного контролера Сейна. Пиркс сел и босой ногой стал шарить по полу, нащупывая тапки. Он всегда брал их с собой; ложась спать, всегда раздевался; всегда умывался и брился; если не удавалось вымыться, побриться, он чувствовал себя скверно. Как выглядит комната, Пиркс не помнил, и на всякий случай выпрямлялся с осторожностью: при здешней экономии стройматериалов недолго голову расшибить (от этой экономии весь «Проект» расползался по швам). И опять накатила злость на себя: надо же, забыл, где выключатель. Шаря рукой по стене, он наткнулся на какую-то холодную ручку. Потянул. Чуть щелкнуло, и со слабым шорохом отворился ставень. Начинался серый, мглистый, тяжелый рассвет. Стоя у окна, похожего скорей на корабельный иллюминатор, Пиркс провел ладонью по заросшей щеке, поморщился и вздохнул; все было не так, хоть и непонятно — почему. Впрочем, причина ясна. Ему не нравился Марс.

Но это его личное дело, никто об этом не знает, и никого оно не касается. Марс — воплощение утраченных иллюзий, осмеянных, вышученных, но — дорогих. И летать он предпочел бы на любой другой трассе. Вся эта трескотня о романтичности «Проекта»— чистейшая ерунда. Перспективы колонизации — липа. О, Марс обманул всех, более того — обманывал уже лет сто с гаком. Каналы. Они, пожалуй, самое прекрасное и самое невероятное приключение астрономии. Рыжая планета — значит, пустыни. Белые шапки полярных льдов — последние запасы воды. И от полюсов к экватору — геометрически правильная, тонкая — точно алмазом по стеклу — сетка: свидетельство существования разума, попытка отвратить надвигающуюся гибель; мощная ирригационная система, орошающая миллионы гектаров пустыни; ну конечно же: ведь с наступлением весны цвет пустыни менялся, она становилась темней — от пробуждающейся растительности, и темнела она от экватора к полюсам. Чушь, ерунда! Никаких каналов нет. Растительность? Таинственные мхи, кустарники, панцирем защищенные от морозов и бурь? Нет, полимеризованные высокомолекулярные соединения углерода, покрывающие грунт и испаряющиеся, когда ужасающий мороз слабеет и становится просто страшным. Полярные шапки льда? Обыкновенный твердый CO2. И ни воды, ни кислорода, ни жизни — только рваные кратеры, скалы, изъеденные пыльными бурями, однообразные равнины, мертвый, плоский, бурый пейзаж под бледным рыжевато-серым небом. И ни облаков, ни туч — только неясная дымка, песок, поднятый бурей. Зато атмосферного электричества до черта. Что за звук? Сигнал? Нет, просто под порывами ветра гудят тросы ближайшего купола. В сероватом полусвете (несомый ветром песок истирает даже специальное оконное стекло, а уж пластик жилых куполов вовсе помутнел, точно покрылся бельмом) Пиркс включил лампочку над умывальником и начал бриться. Гримасничая перед зеркалом, он вдруг подумал: «Свинья этот Марс, — и улыбнулся: — Экая глупость».

Но разве это не свинство: такие были надежды, и так их обмануть! Существовал традиционный взгляд — хотя кто его высказал? Не было такого человека. Не было человека, который бы его придумал; у концепции этой не было творца, как нет авторов у суеверий и легенд; видимо, родилась она из коллективных фантазий (астрономов? миф астрономии?): белая Венера, звезда утренняя и вечерняя, скрытая таинственным пологом туч, — планета молодая, с бурными морями, с джунглями, по которым бродят ящеры, одним словом, это прошлое Земли. А Марс — засушливый, ржавый, терзаемый песчаными бурями и загадочный (каналы неоднократно в течение ночи раздваивались, расходились, и сколько скрупулезнейших астрономов засвидетельствовало это!), Марс, цивилизация которого героически борется за жизнь, — это будущее Земли. Все просто, четко, понятно. И все, от начала до конца, неверно.

Под ухом торчали три волоска, которые электробритва не брала: а безопасная осталась на корабле; Пиркс примеривался и так, и этак, но все тщетно. Марс. Эти астрономы-наблюдатели обладали буйной фантазией. Взять хотя бы Скиапарелли [1] . Чего стоят одни названия, которые он вперегонки со своим злейшим врагом Антониади [2] давал тому, чего он не видел, что ему только померещилось.

Хотя бы этот район, где осуществляется «Проект»: Агатодемон. Демон — это понятно. Агато — от агата, что ли, потому что черный? Или от агатон — мудрость? Космонавтов не учат древнегреческому, а жаль. У Пиркса всегда была слабость к старинным учебникам звездной и планетарной астрономии. А их трогательная самоуверенность: в 1913 году считалось, что Земля из космоса кажется красноватой; ведь атмосфера поглощает голубую часть спектра, и, само собой разумеется, Земля должна видеться, по крайней мере, розовой. Поистине пальцем в небо попали. И тем не менее, когда рассматриваешь великолепные карты Скиапарелли, просто в голове не укладывается, что это плод фантазии. И что удивительнее всего — другие астрономы ведь тоже увидели все это. Психологический феномен какой-то. Почему впоследствии никто им не заинтересовался? Ведь тогда четыре пятых любой монографии о Марсе занимала топография и топология каналов; во второй половине XX века нашелся астроном, который произвел статистический анализ сети каналов и пришел к выводу, что топологически она подобна железнодорожной сети, а не системе естественных трещин, тектонических разломов и речных долин. А потом, словно кто-то снял заклятие, все принялись твердить: оптический обман — и точка.

Пиркс продул у окна электробритву и, укладывая ее в футляр, еще раз, уже с нескрываемой неприязнью, взглянул на Агатодемон, загадочный канал, который в действительности был унылой плоской равниной с редкими нагромождениями скал у мутного горизонта. По сравнению с Марсом Луна казалась просто уютной. Конечно, для того, кто ни на шаг не отлетал от Земли, подобное утверждение звучит дико, и тем не менее это чистейшая правда. Во-первых, Солнце там точно такое же, как на Земле, и насколько это важно, знает всякий, кто не только удивился, но попросту ужаснулся, увидев тут вместо нашего светила сморщенную, увядшую, остывающую звезду. А величественная голубая Земля, символ безопасности, символ дома, горящая над Луной подобно лампе в ночи? Здесь от Фобоса и Деймоса света меньше, чем от месяца в первой четверти. Ну и конечно тишина. Глубокий вакуум, спокойный, это ведь не случайно, что телепередача о прилунении, первом шаге проекта «Аполло», была отличного качества. А как на человеческие нервы действует непрестанный, ни на минуту не утихающий ветер, по-настоящему можно понять только на Марсе.

Пиркс взглянул на часы, свое последнее приобретение — с пятью концентрическими циферблатами, показывающими стандартное, бортовое и планетарное время. Было начало седьмого.

«Завтра в эту пору буду в четырех миллионах километров отсюда», — с облегчением подумал он. Пиркс принадлежал к «Клубу извозчиков», кормильцев «Проекта», но дни его работы были сочтены, так как на линию Земля–Марс вышли уже новые гигантские корабли с массой покоя порядка 100 000 тонн. «Ариель», «Арес» и «Анабис» уже больше недели летели к Марсу; через два часа должен был совершить посадку «Ариель». Пирксу ни разу не доводилось видеть посадку стотысячника: на Земле они садиться не могут, их отправляют и принимают на Луне; экономисты подсчитали, что это выгодно. Корабли типа его «Кювье», двадцати-тридцатитысячники, скоро сойдут со сцены. Ну разве какую-нибудь мелочишку будут на них перебрасывать.

Было шесть двадцать, и разумный человек в эту пору пошел бы и съел чего-нибудь горяченького. Да и кофе бы выпил. Но где тут можно перекусить, один Бог ведает. В Агатодемоне Пиркс был впервые. До сих пор он обслуживал главный плацдарм — сыртский. Почему Марс атаковали одновременно в двух точках, отстоящих друг от друга на несколько тысяч миль? Пиркс знал обоснования ученых, но имел на сей счет особое мнение. Впрочем, критикой он никому не досаждал. Большой Сырт должен был стать термоядерным и кибернетическим полигоном. И дела там, естественно, шли совсем по-другому. Агатодемон оказался золушкой «Проекта», и работы на нем уже несколько раз собирались свернуть. Однако существовала надежда отыскать замерзшую воду, древние глубинные ледники, якобы таящиеся именно здесь, под спекшейся скальной корой. Если удастся докопаться до местной воды, это, конечно, будет триумф; ведь каждую каплю сюда привозят с Земли, а сооружения, улавливающие водяные пары из атмосферы, строят уже второй год, но пуск их все оттягивается и оттягивается.

Нет, Марс начисто лишен всякой привлекательности.

Уходить из комнаты не хотелось — здание казалось вымершим, точно люди исчезли отсюда. Но главное не это: он все больше и больше привыкал к одиночеству — на корабле командир всегда может быть один, если, конечно, ему хочется, — и одиночество нравилось Пирксу; сейчас, после долгого полета — а летел он сюда почти три месяца, — ему пришлось бы сделать над собой усилие, чтобы запросто выйти к незнакомым людям. Кроме дежурного контролера, он тут никого не знал. Конечно, можно было бы зайти к нему, но, право, это не самое лучшее. Не следует мешать людям во время работы. Сам он, по крайней мере, подобных визитеров не жаловал.

В несессере лежал термос с остатками кофе и пачка печенья. Пиркс пил, ел, стараясь не крошить на пол, и смотрел через истертое песком стекло на древнее плоское и словно бы смертельно усталое дно Агатодемона. Именно такое впечатление производил на него Марс: будто ему все безразлично; и оттого так странно нагромождены здесь кратеры, непохожие на лунные, словно бы чуть размытые («Поддельные», — вырвалось у Пиркса, когда он рассматривал крупномасштабные фотографии), и так бессмысленны дикие скопища изрезанных скал, называемые «хаосами», излюбленные места ареологов: на Земле нет ничего похожего на эти образования. Марс как бы отрешился от всего, уже не думая ни об исполнении обещаний, ни даже о внешности. При приближении он начинал утрачивать монументальную багровость, переставал быть символом бога войны, покрывался буроватым налетом, пятнами, потеками — никакого тебе четкого рисунка, как на Луне или на Земле, сплошная размытость, серая ржавчина и вечный ветер.