Ананке
Шрифт:
— Мощность была.
— А компьютер в принципе может прервать главную операцию?
Председатель все сам знал, и Пиркс понял, что вопрос задан для Земли.
— Теоретически может. Практически нет. За всю историю космонавтики ни разу не случилось метеоритной атаки во время посадки. Приближение метеорита легко обнаружить. И тогда посадка попросту откладывается.
— Но никаких метеоритов не было?
— Не было.
Похоже, это был выход из тупика. С минуту все молчали. Шумела вентиляция. За круглыми окнами опускалась темнота. Марсианская ночь.
— Надо бы тех, кто занимался созданием и обучением этой модели… — произнес наконец Рагаман.
Хойстер кивнул. Он пробежал сообщение, принесенное телефонисткой.
— До командного отсека доберутся примерно через час, — сообщил он. А потом поднял голову и добавил — Завтра в совещании примут участие Макросс и ван дер Войт.
— Завтра? — Пирксу показалось, что он ослышался.
— Да. Конечно, здесь их не будет. По телевидению. Прямая связь. Вот депеша.
— Однако! Какое сейчас запаздывание? — спросил кто-то.
— Восемь минут.
Раздались голоса:
— Как это они себе представляют? Мы что, каждую реплику будем ждать до бесконечности?
Хойстер пожал плечами.
— Приходится подчиняться. Естественно, это будет неудобно. Выработаем соответствующую процедуру.
— Значит, делаем перерыв до завтра? — спросил Романи.
— Да. Собираемся в шесть утра. К этому времени будут пленки из командного отсека.
Пиркс обрадовался, когда Романи предложил ему ночлег у себя. С Сейном встречаться не хотелось. Он прекрасно понимал, что того побудило так себя вести, но одобрить не мог. Не без труда расквартировали сыртян, и в полночь Пиркс наконец остался один в крохотной комнатенке, служащей Романи библиотекой и кабинетом. Одетый, он повалился на раскладную койку, втиснутую между теодолитами, и, положив руки под голову, почти не дыша, лежал, глядя в потолок.
Странное дело, там, на людях, он переживал катастрофу несколько отстраненно, как один из многих свидетелей; не чувствовал себя причастным к ней даже и тогда, когда улавливал
И вдруг все погасло, точно при пробуждении. Пиркс встал, умылся, открыл несессер, вынул пижаму, ночные туфли, зубную щетку и в третий раз за сегодняшний день увидел в зеркале свое — но словно бы чужое — лицо.
Между тридцатью и сорока — ближе к сорока, вступаешь в полосу тени — и уже приходится соглашаться на условия контракта, которого ты не подписывал и мнения твоего о котором у тебя не спрашивали, и тут осознаешь: все, что обязательно для других, относится и к тебе, исключений из этого правила не бывает; хоть это и противоестественно, но придется стареть. До сих пор втайне от тебя старело тело, сейчас этого уже недостаточно. Необходимо твое согласие. Человек молодой в качестве правила (нет, основы!) игры принимает собственную неизменность: я был ребенком, потом подростком, но теперь я стал самим собой и таким останусь. Эта нелепая вера является основой бытия. А открыв беспочвенность этой уверенности, вначале больше удивляешься, чем пугаешься. Возмущение, рождающееся при этом, настолько велико, словно ты вдруг прозрел и понял, что игра, в которую тебя втянули, жульническая. Ведь уговаривались совсем о другом; после удивления, гнева, сопротивления начинаются долгие переговоры с самим собой, с собственным телом, суть которых можно определить так: несмотря на то что физически мы стареем постепенно и незаметно, свыкнуться с этим непрерывным процессом невозможно. Сперва настраиваешься на тридцать пять, потом на сорок, точно собираешься на этом остановиться, а потом, при следующей проверке, приходится опять разрушать иллюзии, но тут наталкиваешься на такой отпор, что в задоре прыгаешь чересчур далеко. Мужчина, достигший сорока, начинает вести себя так, как, в его понимании, ведут старики. Единожды признав неизбежное, продолжаешь игру с угрюмой ожесточенностью, в возмущении удваивая ставки: пожалуйста, коль мне ставят это гнусное, жестокое условие, раз вексель должен быть оплачен, раз я вынужден платить, несмотря на то что не обязывался, не хотел, не знал, получай больше, чем я должен! — с помощью этого принципа (хоть и смешно его так называть) пытаешься переиграть противника. На, получай, посмотрим, может, ты испугаешься! И хотя пребываешь в полосе тени, почти уже за ней, в фазе потерь и сдачи позиций, все еще борешься, то есть противишься очевидному, и благодаря этой суматошной борьбе психически стареешь скачкообразно. То перетянешь, то недотянешь, и вдруг обнаруживаешь, как всегда слишком поздно, что сражение это, все эти отчаянные прорывы, отступления, обманные марши были несерьезны. Ведь, старея, человек ведет себя как ребенок, то есть отказывается согласиться с тем, на что его согласия не требуется, ибо так было всегда, и тут нет места ни спорам, ни борьбе — борьбе, изрядно насыщенной самообманом. Полоса тени еще не memento mori [3] , но во многих отношениях эта позиция куда хуже, так как с нее уже ясно видно, что обилия возможностей больше не существует. То есть то, что ты имеешь сейчас, уже не является обещанием, ожиданием, вступлением, трамплином для больших надежд, поскольку ситуация незаметно изменилась. Казавшееся подготовкой было бесповоротной действительностью, вступление — самой сущностью, надежды — иллюзиями, а необязательное, преходящее, предварительное и не стоящее внимания — подлинным содержанием жизни. Ничего из того, что не исполнилось, наверно, уже не исполнится, и с этим надо примириться — молча, без страха, а если удастся, без отчаяния.
3
Помни о смерти (лат.).
Для космонавта, более чем для кого другого, это возраст критический, поскольку в этой профессии всякий, кто не обладает абсолютным духовным и физическим здоровьем, ни на что не годен. У физиологов порой прорывается, что требования, которые ставит космонавтика, слишком высоки даже для самых здоровых людей; отстав от группы лидеров, человек теряет сразу все. Врачебные комиссии безжалостны, но это необходимо: нельзя допустить, чтобы, ведя ракету, человек умер или свалился с инфарктом. Людей, казалось бы, полных сил, вдруг списывают; врачи настолько привыкли ко всяким уловкам, к отчаянной симуляции здоровья, что, даже если она раскрывается, это не влечет за собой никаких дисциплинарных или тому подобных мер; почти никому из переступивших порог пятидесятилетия не удается удержаться в пилотах. Перегрузки пока остаются самым опасным врагом мозга; возможно, через сто или тысячу лет положение изменится, но сейчас мысль о вынужденной отставке отравляет порой целые месяцы полетов каждому, кто вступил в полосу тени.
Клейн принадлежал к младшему поколению космонавтов, а Пиркса молодые называли (и он это знал) автоматофобом, консерватором, мамонтом. Многие ровесники Пиркса перестали летать и переквалифицировались, в соответствии со способностями и возможностями, в преподавателей, членов Космической Палаты, получили синекуры на верфях, заседали в наблюдательных советах, копались в своих садиках. Держались они, в общем, молодцом и неплохо притворялись, что смирились с неизбежным, но одному Богу ведомо, чего это им стоило. Кое-кто, правда, допускал безответственные выходки, вызванные несогласием, бессильным отчаянием, бешенством, гордыней, ощущением незаслуженно обрушившегося несчастья. В этой профессии не было сумасшедших, но некоторые весьма опасно приближались к помешательству, не переходя, правда, последней границы; надвигающееся давило все тяжелей, и оттого случались эксцессы, мягко выражаясь, странные… О, Пиркс отлично знал о всяких чудачествах, отклонениях, суевериях, которым поддавались и малознакомые, и те, с кем за долгие годы он сжился и за кого, казалось бы, мог ручаться. Блаженное неведение не входит в круг привилегий профессии, в которой очень многие вещи знать надо непременно; каждый день в мозгу гибнет, не возобновляясь, несколько тысяч нейронов, и уже на подходе к тридцати годам начинается специфическая неощутимая, но и непрекращающаяся гонка, состязание между ослаблением функций, разъедаемых атрофией, и их совершенствованием за счет возрастающего опыта; так возникает зыбкое равновесие, балансирование поистине жонглерское; так приходится жить — и летать. И видеть сны. Кого он бессчетное число раз убивал прошлой ночью? Нет ли в этом какого-нибудь тайного смысла? Укладываясь на раскладушку, заскрипевшую под тяжестью его тела, Пиркс подумал, что в эту ночь, наверно, уснуть не удастся; до сих пор он не знал, что такое бессонница, но ведь когда-нибудь должна она прийти в первый раз. Эта мысль странно обеспокоила его. Бессонной ночи он не боялся, но непокорность тела, означающая расслабление того, что до сих пор было безотказным, воспринималась почти как катастрофа. Не желая лежать с открытыми глазами в постели, Пиркс сел, долго рассматривал свою зеленую пижаму, а потом перевел взгляд на книжные полки. Ничего интересного обнаружить он не надеялся и тем более приятно удивился, увидев над исколотой циркулем чертежной доской шеренгу фолиантов. Развернутым строем на полке стояла почти вся история ареологии; большая часть книг была ему знакома: эти же самые издания хранились в его библиотеке на Земле; он встал и, подойдя к полке, провел ладонью по толстым корешкам. Тут был не только отец астрономии Гершель, но и Кеплер — «Astronomia nova» по наблюдениям Тихо Браге, издание 1784 года. А дальше — Фламмарион, Кайзер и великий фантазер Скиапарелли, «Memoria terza», темное римское издание, и Аррениус, Антониади, Лоуэлл, Пикеринг, Маргаритифер Синус, и Лакус Солис, и этот Саэко, Струве, Вокулер, вплоть до «Проекта Марс» Вернера фон Брауна [4] . И карты, рулоны карт со всеми каналами — здесь и самый Агатодемон… Пиркс смотрел, ему не надо было листать книги в потрепанных переплетах. Запах старого коленкора, клея, пожелтевших страниц, одновременно торжественный и мертвенный, напомнил о многих часах, отданных им постижению тайны, которую человечество пыталось раскрыть почти два века, тайны, перегруженной множеством гипотез, которые погибли, так и не дождавшись подтверждения. Антониади ни разу в жизни не увидел каналов, хотя на склоне лет неохотно признавал, что существуют «какие-то линии, напоминающие каналы». Графф до самой смерти ничего не увидел и говорил, что ему не хватает «воображения». «Каналисты» же видели и по ночам рисовали их, часами ожидая у окуляров, когда атмосфера на мгновение станет неподвижной; тогда, утверждали они, на мутно-рыжем диске появляется тончайшая волосяная сеть. Лоуэлл рисовал их гуще, Пикеринг реже, однако ему повезло с «джеминацией»: так называли необъяснимое раздвоение каналов. Оптический обман? Но почему же тогда некоторые каналы никогда не раздваивались? Еще кадетом Пиркс долгие часы просиживал над этими книгами в читальне: на дом они не выдавались, поскольку считались антикварными. И надо ли говорить, что держал он сторону «каналистов». Их аргументы для него звучали неопровержимо: у Граффа, Антониади, Холла [5] , которые до конца оставались Фомами неверующими, обсерватории были в северных задымленных городах, атмосфера там все время находилась в движении, а Скиапарелли работал в Милане, Пикеринг — в горах над пустыней Аризона. «Антиканалисты» проводили хитроумнейшие эксперименты: без всякой системы наносили на диск точки и кляксы, которые при большом удалении соединялись в систему каналов, а потом спрашивали: «Почему их не видно через сильные инструменты? Почему невооруженным глазом можно увидеть каналы и на Луне? Почему не видели никаких каналов первые исследователи, а после сообщения Скиапарелли все заплясали под его дудку?» А «каналисты» отвечали: «В дотелескопную эру никто никогда каналов на Луне не видел. Большие телескопы невозможно использовать на полную апертуру, то есть максимальное увеличение, так как земная атмосфера недостаточно спокойна, а эксперимент с рисунком — просто ловкий трюк». У них на все были ответы. Они говорили: Марс — это огромный замерзший океан, каналы — трещины, возникающие в ледяных полях от ударов метеоритов; или: каналы — это широкие долины, по которым весной текут талые воды, и тогда на склонах расцветает марсианская растительность. Спектральный анализ перечеркнул и этот вариант: слишком мало оказалось там воды. Тогда в каналах увидели глубокие ущелья, длинные каньоны, по которым, гонимые постоянными воздушными течениями, плывут от полюсов к экватору реки облаков. Скиапарелли никогда впрямую не утверждал, что они — творение разумных существ; просто он использовал двусмысленность термина «канал»; эта стыдливость миланского астронома и его последователей была весьма знаменательна: они не называли вещи своими именами, они только чертили карты; однако у Скиапарелли в бумагах нашли рисунки, объясняющие, каким образом может происходить раздвоение: когда полая вода врывается в параллельные русла, до этого сухие, она внезапно затемняет линии, как будто пустили тушь в зарубки на дереве. Противники же не только отрицали существование каналов, не только громоздили негативную аргументацию, но с течением времени стали испытывать к ним что-то вроде ненависти. Уоллес [6] , соратник Дарвина в создании теории эволюции, так что даже не астроном, человек, который ни разу в жизни, наверно, не взглянул на Марс в телескоп, в памфлете на сотню страниц разгромил вместе с каналами гипотезу о существовании жизни на Марсе. «На Марсе, — писал он, — не только не живут разумные существа, как это утверждает мистер Лоуэлл, но, более того, эта планета вообще не приспособлена для жизни». Среди ареологов не было нейтральных, каждый должен был объявить свое кредо. Следующее поколение «каналистов» писало уже о марсианской цивилизации, и раскол усиливался; одни утверждали: Марс — живое поприще деятельности разума; безжизненный труп — отвечали другие. Потом Саэко заметил таинственные вспышки, очень недолгие, угашаемые образующимися тучами; для вулканических извержений они были слишком кратковременны и возникали при противостоянии планет, так что нельзя было говорить, будто они вызваны отблесками солнца на ледяных склонах гор; произошло это еще до открытия атомной энергии, поэтому гипотеза о марсианских ядерных испытаниях появилась позже… Одна из сторон должна быть права; в первой половине XX века сошлись на том, что геометрически правильных каналов Скиапарелли не существует, но есть нечто, что позволяет их увидеть, глаз досказывает, но не галлюцинирует: слишком много людей в разных точках Земли видели их. Конечно, это не разводья в ледяных полях и не потоки низких туч, плывущие в каньонах, а нечто непонятное, загадочное, что когда-нибудь увидят и человек, и фотообъективы автоматических зондов.
4
Гершель, Уильям (1738–1822) — английский астроном, основоположник звездной астрономии.
Кеплер, Иоганн (1571–1630) — немецкий астроном, открыл законы движения планет.
Браге, Тихо (1546–1601) — датский астроном, на основе его наблюдений Марса Кеплер вывел законы движения планет.
Фламмарион, Камиль (1842–1925) — французский астроном, занимался исследованиями Марса, автор известных в свое время популярных книг, в том числе «Планета Марс и условия жизни на ней».
Аррениус, Свате Август (1859–1927) — шведский физикохимик, занимался также исследованиями по астрономии и астрофизике, в частности температурами планет. Считал Марс ледяной пустыней. Автор книги «Судьба планет».
Лоуэлл, Персиваль (1855–1916) — американский астроном, исследователь Марса, установил характер сезонных изменений каналов. Автор книги «Марс и жизнь на нем».
Пикеринг, Эдвард Чарлз (1846–1919) — американский астроном, специалист по астрофотометрии и астроспектроскопии, занимался исследованиями Марса.
Саэко — японский астроном, наблюдал кратковременные вспышки на Марсе.
Струве — фамилия нескольких поколений русских астрономов.
Вокулер, Жорж — французский астроном, автор книги «Физика планеты Марс» (1951).
Фон Браун, Вернер (1912–1977) — немецкий специалист по ракетной технике, после второй мировой войны жил в США, где участвовал в разработке ракет, а также ракеты-носителя «Сатурн» и космического корабля «Аполло».
5
Холл, Эсаф (1829–1907) — американский астроном, открыл в 1877 г. спутники Марса.
6
Уоллес, Алфред Рассел (1823–1913) — английский естествоиспытатель, создал одновременно с Чарлзом Дарвином теорию естественного отбора.
Пиркс никому не рассказывал, какие мысли возникают у него при чтении этих книг, но Берст, проницательный и беспощадный, как и подобает первому на курсе, проник в его тайну и на несколько недель сделал всеобщим посмешищем, прозвав его «канальщиком Пирксом», придерживающимся в астрономии доктрины: «Credo, quia non est» [7] . Ведь Пиркс знал, что нет никаких каналов и, более того, нет ничего похожего на них. Да и как он мог не знать, если Марс давно уже был исследован: если он сам сдавал коллоквиумы по ареографии и не только должен был ориентировать карты фотосъемки под бдительным оком ассистентов, но и на практических занятиях совершать посадку — в симуляторе — на дно этого самого Агатодемона, где он сейчас и стоит — в кабинете Романи перед полкой с трудами по ареологии, ставшими ныне музейными экспонатами. Разумеется, он все знал, но знание это хранилось в его мозгу совершенно обособленно и не подвергалось проверке, словно любая проверка была сплошным надувательством. Словно продолжал существовать другой, покрытый правильной геометрической сетью каналов, недостижимый и таинственный Марс.
7
Верую, ибо не существует (лат.).
Когда летишь с Земли на Марс, наступает такой период, такая полоса, когда невооруженным глазом начинаешь видеть (и притом долго, часами) то, что Скиапарелли, Лоуэлл и Пикеринг наблюдали только в редкие мгновения неподвижности атмосферы. Иногда в течение суток, а то и двух в иллюминаторах видятся каналы — бледные линии на буром недружелюбном диске. А потом, когда приблизишься к планете, они начинают смазываться, стираться и уплывают один за другим в небытие, бесследно исчезают, и остается только расплывчатый диск, унылая безучастность которого как бы насмехается над порожденными им же самим надеждами. Правда, через несколько недель полета нечто наконец появляется и уже не исчезает, но это нечто — всего-навсего выщербленные края крупных кратеров, дикие нагромождения выветренных скал, беспорядочные навалы камней, утопающие в сером песке и ничуть не похожие на тончайшую четкость геометрического рисунка. Вблизи планета демонстрирует свой хаос покорно и бесповоротно, она уже не способна скрыть столь явное свидетельство миллиардолетней эрозии, и хаос этот невозможно согласовать с тем незабвенно чистым рисунком, представлявшим набросок чего-то неясного, но убедительного и трогательного, потому что он говорил о логической системе, о непонятном, однако живом смысле, который требовал от человека только небольшого усилия, чтобы быть постигнутым.
Но где-то смысл все-таки таился, и что-то ведь было в этом издевательском мираже? Проекция сетчатки глаза? Деятельность участка коры мозга, управляющего зрением? На этот вопрос никто не собирался давать ответа, а поскольку проблема, сойдя с повестки дня, разделила судьбу всех перечеркнутых, раздавленных прогрессом науки гипотез, ее выбросили на свалку. Раз нету ни каналов, ни каких-то специфических особенностей рельефа, которые могли бы создать иллюзию каналов, то, значит, и говорить не о чем. Хорошо, что до этих отрезвляющих открытий не дожили ни «каналисты», ни «антиканалисты»; ведь загадка вовсе не была разрешена — она попросту исчезла. Существуют же и другие планеты, поверхность которых смутна, нечетка, однако каналов ни на одной из них не наблюдали. Не видели. Не рисовали. Почему? Неизвестно.