Ананке

Лем Станислав

Обучаться — это значит специализироваться и одновременно все дальше и дальше уходить от первичной дифференцированности. На испытательном стенде компьютер играет роль мозга, а тренажер — тела. Мозг, подключенный к телу, — вот верная аналогия.

Мозг должен ориентироваться в состоянии и готовности каждой мышцы, и точно так же компьютер должен знать состояние всех систем ракеты. Он посылает по электрическим каналам тысячи вопросов, словно бросает одновременно множество мячиков во все закоулки стального гиганта, и из полученных ответов составляет картину ракеты и окружения. И вот в эту налаженную систему вмешивается человек, панически боящийся неожиданного и пытающийся предотвратить его надуманными ритуалами. Тренажер становится орудием принуждения, воплощением страхов, родившихся в больном сознании человека. Наверно, со стороны все это выглядело достойным всяческой похвалы рвением. А как он, должно быть, старался! Принятую систему обучения он, несомненно, счел недостаточно надежной. Чем тяжелее положение ракеты, тем скорее надо получать информацию. И Корнелиус решает,

что скорость обследования агрегатов должна соответствовать важности маневра. А поскольку посадка наиболее важный… Изменил ли он программу? Ни на йоту, как не изменяет рекомендациям «Руководства по вождению автомобилей» тот, кто проверяет двигатель не раз в сутки, а каждый час. Так что программа не смогла оказать ему сопротивления. Он ведь действовал в направлении, где у нее не было предусмотрено защиты, поскольку ничего подобного не могло прийти в голову ни одному программисту. Отдавал ли он себе отчет в том, что заражает машину психозом? Вероятней всего, нет; он ведь был практик, в теории ориентировался слабо. Воплощение неуверенности — таким он остался и в роли наставника машин. Если испытуемый компьютер не соответствовал его требованиям, он отправлял его в технический отдел. Он подвергал компьютеры невозможным перегрузкам — они же не могли пожаловаться. Это были новые модели, по принципу действия схожие с машинами для игры в шахматы. Электронный шахматист побьет любого человека при условии, что его педагогом не окажется какой-нибудь Корнелиус. Компьютер предвидит на два-три хода вперед, но, если он попытается предвидеть на десять ходов, бесчисленное множество вариантов парализует его: количество их возрастает в геометрической прогрессии. Для предвидения десяти возможных ходов не хватит быстродействия и в триллион операций в секунду. Такой шахматист покажет свою неспособность при первой же игре. На космическом корабле сразу это было незаметно: наблюдать можно только то, что происходит на входе и на выходе, а не в недрах электронного мозга. Внутри нарастала беспорядочная толчея, внешне же все шло нормально — до поры. И такие вот компьютеры, затренированные, приученные к фиктивным, невероятным задачам, управляли стотысячниками. У каждого из них был ананкастический синдром: повторение операций по нескольку раз, усложнение элементарных действий, маниакальность, стремление к ритуальности, желание все предусмотреть. Естественно, они унаследовали не болезнь, а структуру свойственных ей реакций, и, как это ни парадоксально, одной из причин их гибели стало то, что они были усовершенствованные модели, с увеличенным объемом памяти, и смогли так долго проработать, невзирая на перегруженность каналов информацией. При посадке на Агатодемон последняя капля переполнила чашу; возможно, ею был первый удар бури, потребовавший мгновенной реакции, однако компьютер, подавившийся лавиной информации, которую сам же и вызвал, уже ничем не мог управлять. Он перестал существовать как механизм, действующий в реальном времени, не успевал моделировать действительные происшествия, так как тонул в миражах… Ракета шла на сближение с огромной массой — планетой, и программа запрещала компьютеру прерывать начатый маневр, хотя продолжать его он уже не мог. Тогда он вообразил, что планета — это метеор, лежащий на встречном курсе, поскольку тут была последняя лазейка, единственная возможность, которую допускала программа. Людям объяснить этого он не мог, потому что не был человеком и мыслил совсем иначе. Он до конца вычислял, высчитывал возможности: столкновение — вероятность гибели сто процентов, бегство — девяносто девять с чем-то, вот он и выбрал бегство: аварийный старт!

Выглядит все это логично, но доказательств-то никаких! Такого ни разу не было. Кто может подтвердить его предположения? Естественно, психиатр, который обследовал Корнелиуса и помог или, может, только разрешил ему заняться этой работой. Однако существует врачебная тайна, и психиатр ничего не скажет. Заставить говорить его можно лишь по решению суда. А «Арес» через шесть суток…

Остается Корнелиус. Интересно, догадывается ли он? Понимает ли — уже после того, что произошло? Пиркс попытался поставить себя на место старика и представить, что он думает. Но это оказалось невозможным, как невозможно дотронуться до человека, стоящего за стеклянной стеной. Если у Корнелиуса и появятся какие-нибудь подозрения, он постарается задушить их в самом зародыше. Будет гнать от себя — это уж точно…

Конечно, все раскроется — после следующей катастрофы. А если в придачу «Анабис» сядет без происшествий, элементарный здравый смысл подскажет, что виноваты компьютеры Корнелиуса, и направит подозрения на него. Начнут копаться и по ниточке доберутся до клубка…

Но ведь нельзя ждать сложа руки! Что же делать? Пиркс знал, что: стереть машинную память «Ареса», передать по радио стандартную программу, корабельный информатик за несколько часов введет ее в машину.

Но чтобы предлагать такое, надо иметь доказательства. Хотя бы одно. На худой конец, косвенные, но и их нет. Есть только воспоминание о случайно прочитанных двух строчках из истории болезни, прозвища, которыми наделяли Корнелиуса, сплетни, анекдоты да перечень его чудачеств… Нет, выступать перед комиссией с такими доводами невозможно. Даже если, выдвигая подобное обвинение, не думать о старике, остается еще «Арес». На все время операции корабль, лишенный компьютера, будет глух и слеп.

Да, главное — это «Арес». В голову приходили совсем уже безумные проекты, например: если ничего нельзя сделать официальным путем, то, может, стартовать навстречу «Аресу» и с борта «Кювье» послать предостережение вместе с изложением своего умозрительного расследования. Бог с ними, с последствиями, хотя и без них все это крайне рискованно. С командиром «Ареса» Пиркс незнаком. А сам он последовал бы совету неизвестного человека, опирающегося на подобное предположение? При полном отсутствии доказательств? Вряд ли…

Так что остается один Корнелиус. Пиркс знал его адрес: Бостон, Синтроникс. Но можно ли ожидать, чтобы такой недоверчивый, педантичный и скрупулезный человек признался, будто он совершил то, что всю жизнь старался предотвратить? Возможно, после беседы с глазу на глаз, если ему все объяснить, указать на угрозу, нависшую над «Аресом», он согласился бы послать предостережение и сам подписал бы его. Корнелиус — человек порядочный. Но когда разговор ведется между Марсом и Землей, с восьмиминутными интервалами, когда перед тобой телевизионный экран, а не лицо живого собеседника, обрушить такое обвинение на голову беззащитного человека и требовать от него, чтобы он признался в убийстве, пусть непредумышленном, тридцати человек? Нет, невозможно.

Пиркс сидел на кровати, молитвенно сложив руки. Ну и ситуация: все знаешь, а ничего не можешь! Он медленно обвел взглядом книги. Да, они ему помогли — тем, что их авторы проиграли. Проиграли все, потому что спорили о каналах, то есть о том, что якобы существовало на далеком светлом пятнышке, в объективах телескопов, а не о том, что было в них самих. Спорили о Марсе, который не видели, потому что видели собственную фантазию, породившую все эти героические и роковые образы. Проецировали на расстояние в двести миллионов километров свои мечты, вместо того чтобы заглянуть в себя. И сейчас, здесь всякий, кто забредает в дебри теории компьютеров и в ней ищет причины катастрофы, удаляется от сути проблемы. Компьютеры невинны и нейтральны точно так же, как Марс, к которому он сам предъявляет дурацкие претензии, как будто мир несет ответственность за миражи, какие пытается навязать ему человек. Но старинные книги сделали все, что могли. И выхода нет.

На нижней полке стояла и беллетристика, среди разноцветных корешков выделялся голубой томик По. Значит, Романи тоже почитывает его? Пиркс не любил По за искусственность языка, за надуманность сюжета, не желающего признаваться в том, что он рожден сновидением. Но для Корнелиуса эти рассказы были подлинной библией. Пиркс машинально открыл книжку на оглавлении. Одно название потрясло его. Как-то после вахты Корнелиус дал ему прочесть этот рассказ и очень хвалил: то была история о фантастическом, неправдоподобном уличении убийцы. Потом Пирксу пришлось притвориться и тоже хвалить его — известное дело, командир всегда прав…

Идея, пришедшая в голову, сперва позабавила Пиркса, но потом он начал серьезно обдумывать ее. Было в ней что-то от грубой шутки и в то же время от предательского удара в спину. Радиограмма в пять слов — да, дико, невероятно, жестоко, но кто знает, может, в сложившейся ситуации это единственный выход. Вполне возможно, его подозрения — абсолютная чушь, и тот Корнелиус, чью историю болезни он видел, совсем другой человек, а этот испытывает компьютеры в полном соответствии с инструкцией, и ему нет причин терзаться угрызениями совести. Тогда, получив радиограмму, он просто пожмет плечами, решив, что его бывший подчиненный позволил себе шутку дурного свойства, но никаких шагов предпринимать не станет. Но если известие о катастрофе вызвало у него беспокойство, туманные подозрения, если он потихоньку начинает догадываться, какова его роль в ней, и гонит от себя эти мысли, несколько слов радиограммы будут для него подобны грому. Он сразу поймет: другому известно то, что он боялся сформулировать для себя, — его вина, и он уже не сумеет прогнать мысль об «Аресе», его судьбе; даже если бы он и захотел оправдаться перед собой, радиограмма не позволит. Сидеть сложа руки в пассивном ожидании Корнелиус не сможет, радиограмма будет жечь, терзать совесть — и что тогда? Пиркс знал его достаточно хорошо, чтобы понимать: старик и не подумает обращаться к властям, не захочет давать показания, равно как не станет придумывать способы защиты и искать лазейки, чтобы уйти от ответственности. Признав себя виноватым, без единого слова, молча сделает то, что посчитает единственно возможным.

Значит, этот ход тоже закрыт. Пиркс еще раз перебрал все варианты; он готов был идти к самому дьяволу, требовать разговора с ван дер Войтом, если бы это имело хоть какой-нибудь смысл. Но помощи ждать неоткуда. Все было бы иначе, когда бы не «Арес» и эти шесть дней. Заставить психиатра дать показания, проверить методы обучения Корнелиусом компьютеров, обследовать компьютер «Ареса» — на это уйдет несколько недель. Итак? Подготовить старика, осторожно предупредить, что… Нет, тогда все пойдет прахом. Больное сознание услужливо подсунет контраргументы, увертки; в конце концов, даже самому порядочному человеку свойствен инстинкт самосохранения. Корнелиус будет защищаться или, верней, презрительно молчать, а тем временем «Арес»…

У Пиркса было ощущение, словно он падает; все вокруг теснило его, совсем как в другом рассказе Эдгара По «Колодец и маятник», где стены и потолок миллиметр за миллиметром надвигались на беззащитного героя, толкая его к бездне. Нет на свете беззащитности большей, чем беззащитность недуга, которому обречен другой человек. И из-за этого ты должен нанести ему предательский удар? Есть ли на свете подлость страшнее этой?

Махнуть рукой? Промолчать? Да, это легче всего. Никто никогда не догадается, что у него в руках были все нити. Следующая катастрофа так или иначе наведет на след, постепенно доберутся до Корнелиуса и…