Анархия и Порядок
Шрифт:
Но прежде чем создать этот комитет, нужно произвести действительный переворот в настроениях если не всех крестьян, то по меньшей мере значительного большинства крестьян. Нужно, чтобы это большинство воодушевилось идеей революции. Как произвести это чудо? На основе выгоды. Говорят, что французский крестьянин корыстолюбив. Ну что же. Нужно, чтобы самое его корыстолюбие заинтересовалось в революции. Нужно ему предложить и немедленно дать крупные материальные преимущества.
Пусть не кричат о безнравственности подобной системы. По нынешним временам и при наличии примеров, даваемых нам всеми милостивыми властителями, держащими в руках судьбы Европы, – их правителями, генералами, их министрами, их высшими и низшими чиновниками. И всеми привилегированными классами, духовенством, дворянством, буржуазией, право же, было бы некрасиво возмущаться этой системой. Это было бы напрасным лицемерием. В настоящее время выгода управляет всем, объясняет все. И так как материальные интересы и корыстолюбие крестьян губят ныне Францию, почему бы не спасти ее выгодами же и корыстолюбием крестьян? Тем более что они уже спасли ее однажды, а именно в 1792 году.
Послушайте, что говорит по этому поводу великий историк Франции Мишлэ, которого никто, конечно, не обвинит в безнравственном материализме: [99]
«Никогда не было такой октябрьской пахоты, как в 91 году, когда пахарь, серьезно наученный Варенном и Пильнитцем [100] , впервые обдумал опасности, угрожавшие ему, и все завоевания революции, которые хотели отнять у него. Его работа, одушевленная воинственным негодованием, была уже сражением в его воображении. Он пахал, как солдат, шел за сохой военным шагом и, стегая свой скот более суровыми ударами хворостины, кричал то: „Ну, Пруссия!“, то „Ну, пошла, Австрия!“. Бык шагал, словно лошадь, лезвие жадно и быстро врезалось в землю, черная борозда дымилась, наполненная дыханием жизни.
99
История французской революции Мишлэ, т. III.
100
В Варенне был узнан и задержан убегавший Людовик XVI, в Пильнитце он был заключен.
Дело в том, что этот человек не мог терпеливо перенести, что его недавним приобретениям грозит опасность, едва проснулось в нем его человеческое достоинство. Свободный, попирая свободное поле, он чувствовал, шагая, под собою землю, свободную от податей, от десятины, землю, которая уже принадлежит или будет завтра принадлежать ему… Долой господ! Каждый господин себе. Все короли. Каждый на своей земле. Старая поговорка сбывается. Бедняк – король в своем доме.
В своем доме и вне его. Разве вся Франция теперь не его дом?»
И дальше, говоря о впечатлении, произведенном на крестьян вторжением герцога Брауншвейгского:
«Вступив в Вердэн, герцог Брауншвейгский почувствовал себя там так хорошо, что пробыл целую неделю. Уже там эмигранты, окружавшие прусского короля, начали напоминать ему о данных им обещаниях. Этот принц сказал при отъезде следующие странные слова (Гарденберг слышал их): „он не будет вмешиваться в управление Францией, он лишь вернет королю абсолютную власть“. Вернуть королю королевство, церкви священникам, имения помещикам – в этом заключалось все его честолюбие. Чего требовал он от Франции за все эти благодеяния? Никакой территориальной уступки, ничего, кроме оплаты издержек, связанных с войной, предпринятой ради ее спасения.
Эта маленькая фраза: „возвратить имения“ – заключала в себе многое. Крупным помещиком было духовенство. Ему следовало вернуть имений на четыре миллиарда, признать недействительными запродажные сделки, уже к январю 1792 г. произведенные на один миллиард, а за истекшие с тех пор десять месяцев бесконечно возросшие. Что сталось бы с бесчисленным множеством контрактов, прямо или косвенно связанных с этими операциями? Ведь пострадали бы не только интересы приобретателей, но и интересы тех, кто ссужал их деньгами, и тех, кто купил у них земли, целого множества третьих лиц… целого народа, действительно связанного с Революцией почтенными выгодами. Революция снова призвала к настоящему назначению – служить для поддержки бедняков, – эти имения, в течение многих уже веков служившие совсем иным целям, нежели те, ради которых их завещали благочестивые жертвователи. Они перешли от мертвой руки в живые руки, от лентяев к труженикам, от развратных аббатов, от пузатых настоятелей, от чванных епископов к честному землепашцу. Новая Франция возникла за этот короткий промежуток времени. А эти невежды (эмигранты), ведшие иностранца, и не подозревали этого…
При этих многозначительных словах о восстановлении священников, о возвращении имений и т. д. крестьянин насторожился и понял, что во Францию вступает контрреволюция, что должно произойти громадное изменение порядка вещей и людей. Не у всех были ружья, но те, у кого они были, взяли их; и у кого были вилы, взял вилы, а у кого коса, – косу. Необычайные вещи стали твориться на французской земле. Она казалась пустыней. Хлеб исчез, словно ураган унес его, и перевезен был на запад. На пути врага остались лишь зеленый виноград, болезнь и смерть».
Несколько дальше Мишлэ рисует такую картину крестьянского восстания во Франции:
«Население рвалось к бою с таким увлечением, что власти начали пугаться и удерживали его. Беспорядочные массы, почти безоружные, устремлялись к одному и тому же пункту; не знали, как их разместить, чем накормить. На востоке, особенно в Лотарингии, холмы и все господствующие возвышенности, сделались грубо укрепленными при помощи срубленных деревьев лагерями, наподобие наших древних лагерей времен Цезаря. Верцингеторикс подумал бы, видя все это, что он находится в сердце Галлии. Немцам пришлось сильно призадуматься, когда они проходили, оставляя позади себя эти народные лагеря. Каково-то будет их возвращение? Во что превратилось бы отступление сквозь эти враждебные массы, которые со всех сторон, словно вешние воды, во время великого таяния снега, низвергнутся на них?.. Они должны были понять: им приходилось иметь дело не с армией, но с целой Францией».
Увы, не противоположное ли этому мы видим теперь? Почему же та же самая Франция, которая в 1792 г. поднялась целиком, чтобы помешать чужеземному нашествию, почему не встает она теперь, когда ей угрожает гораздо большая опасность, чем в 1792 г.? Ах, это потому, что в 1792 г. она была наэлектризована революцией, а ныне парализована реакцией, покровительствуемой и воплощаемой своим правительством так называемой Национальной Обороны.
Почему крестьяне массами поднялись против пруссаков в 1792 г. и почему ныне они остаются не только инертными, но скорее даже более благожелательными к тем же самым пруссакам, чем к той же самой республике? Ах, это потому, что для них республика уже больше не та, что была раньше. Республика, основанная Национальным Конвентом 22 сентября 1792 г., была республикой в высшей степени народной и революционной. Она предоставляла народу огромные, или, как говорит Мишлэ, почтенные, выгоды. Путем сперва массовой конфискации церковных имений, а затем конфискации имений эмигрировавшего, или взбунтовавшегося, или заподозренного и обезглавленного дворянства она дала ему землю, и, чтобы сделать невозможным возвращение этой земли ее прежним владельцам, народ поднялся массами. Между тем как нынешняя республика, отнюдь не народная, но, напротив того, полная враждебности и недоверия к народу, республика адвокатов, несносных доктринеров и даже буржуазная, не дает ему ничего, кроме фраз, увеличения налогов и риска, без малейшего материального за то вознаграждения.
Крестьянин тоже не верит в эту республику, но по другим соображениям, чем буржуа. Он не верит в нее именно потому, что находит ее слишком буржуазною, слишком благоприятною интересам буржуазии, а в глубине своего сердца он питает тайную ненависть против буржуа. И хотя эта ненависть проявляется в иных формах, нежели ненависть городских рабочих против этого класса, ставшего ныне столь малопочтенным, она от этого не менее сильна.
Никогда не следует забывать, что крестьяне, бесконечное большинство крестьян по меньшей мере, хотя и сделались собственниками во Франции, тем не менее живут трудом рук своих. Вот что существенно отличает их от буржуазного класса, большая часть коего живет выгодной эксплуатацией труда народных масс. И это, с другой стороны, объединяет крестьян с рабочими городов, несмотря на различие их положений – к невыгоде рабочих, – на различие идей и, к сожалению, слишком часто вытекающих отсюда принципиальных недоразумений.