Анастасия
Шрифт:
" И сам я как сплошной беззвучный крик
Над тысячами тысяч погребенных.
Я - каждый здесь расстрелянный старик,
Я - каждый здесь расстрелянный ребенок."
Снова горели его прижатые к голове уши, как и тогда, когда мы читали с эскрана инвективы неведомой Анастасии.
Савелий, это очевидно, был эмоционально ранимым, глубоко искренним человеком...
И, тем не менее, противный у меня характер, не удержался от возражения.
– Простите, Савелий, вы говорите, Хрущев запретил "антисоветские строки", но я сам слышал их. По радио. Что называется, своими ушами слышал . Хор грянул: "Мне кажется, я древний
– Из Лондона вы слышали, Григорий Цезаревич. В недавний год, объявленный ЮНЕСКО годом Шестаковича...
И замолк. Как-то сразу. Сгорбился, ежась, будто его окатили из ведра холодной водой. Сидел, не подымая глаз. Дышал почему-то тяжело, словно долго бежал и вдруг остановился. Это я вспоминал, скорее всего, позднее. А в ту минуту меня охватывало редкое чувство радости. Я был рад, что ко мне занесло человека большой культуры, музыканта-профессионала. Не так часто посещали меня в тихой провинциальной Канаде интеллигенты столь всесторонние. Я почти любил его, как любил всю семью Лазаревых. Пожалуй, был готов произнести почти с той же интонацией, как и его языкатый брат, горделиво: "Бетховен"!
. "Савелий-"Бетховен" стал в моих глазах олицетворением всей простой, когда-то крестьянской, замечательной семьи Лазаревых. Дай им Бог!..
И тут Савелий закусил свою губу до крови, выдавил из себя через силу.
– Не знаю, что делать, Григорий Цезаревич? Мне судьба завтра же от страстной филиппики моей гордой "дроли" о ГБ-ФСБ не оставить камня на камне...
– То-есть, извините, Савелий... почему?
– Так сложилось..
– Как, простите, сложилось? Вас, свободного человека, свободного художника...- Взглянув на побелевшие щеки Савелия, оборвал самого себя на полуслове
– Ни за что не поверю, ежели вдруг скажете, что вас, Савелия Лазарева, нового американца- свободного художника, заклятые враги Анастасии, все эти треклятые КГБ-ФСБ, могли "захомутать" ? Не разыгрывайте меня, как Слава.. придумайте что-либо достовернее...
– Пропал я, Григорий Цезаревич! Именно это и стряслось. Захомутали...Кто? Кто в России может захомутать!.. Лубянка платит мне гроши. Но для музыканта не самого первого ряда и копейки -деньги... Да не в них дело!
Провалившиеся острые щеки Савелия, на которых сверкнули капельки пота, стали цвета свежевыбеленного потолка ...
Меня пронизало холодом.
– Как могло стряститсь такое несчастье?
– произнес я оторопело.
– Чтоб вы, сын Дмитрия Ивановича, брат Славы... вы - сибиряк... Савелий Лазарев ... талантливый пианист... свободный... повторю снова и снова ... свободный художник... и вдруг попали на эти "распроклятые галеры"?...
Он долго молчал. Потом начал медленно рассказывать. Говорил, как камни ворочал.
– На излете советской власти... Я аспирант Московской Консерватории... На кафедре имени покойного Гольденвейзера... выпустили рукописный журнальчик... Протестовали против травли нашего учителя. Профессора Кацеленбогена, святого человека... Против засилья оголтелых бездарей... Я к тому же нарисовал довольно злые шаржи на нашу юдофобскую доцентуру. Не для журнальчика. Так... рука чесалась. Шаржи вклеили в журнал Кто-то из доцентов-стукачей донес.. Вызвали на Лубянку. Распросили, что и как... Я думал, это и все.
Нет, требуют, что б все написал. ... Ну. я что-то накарябал, они на глазах разорвали
– Антисоветский выпад, а вы хаханьки?!
– И требуют
– Не напишешь, оформим десятку, - деловито сообщил следователь.
Я взорвался, накричал на него, мол, сейчас не тридцать седьмой год...
А время-то, на самом деле, было лихое. Только что закончился суд над студентом из дипломатического. И тоже за рукописный журнал. Врезали ему на всю катушку. По семидесятой статье.
Следователь остервенел, облаил меня грязным изощренным матом, на глазах превращаясь в уголовника-пахана. Куда-то позвонил, заявился мужик в шляпе на затылке, огромный, как лошадь.
– Прежде, чем тебя отправят в лагерь, лаВуреат, - он тебе переломает руки...- спокойно пообещал следователь.
Господи Боже. Как я испугался. Переломает руки!.. Для пианиста, аспиранта консерватории. Страшно!
Как мне не было страшно, писать донос на професора Кацеленбогена отказался.
Следователь быстро вышел, явился вместе с каким-то хмырем в генеральских погонах.
Тот поглядел на меня, и как заорет: " Консерваторию превратили в антисоветскую синагогу, а ты... кого ты защищаешь, русский человек?!"
Я ни в какую.
Генерал ушел, а "лошадь в шляпе" и огромными кулачищами ходит, к моим рукам приглядывается...
Следователь говорит: - Ну, так! Закрою дело, если дашь подпись, что станешь нашим глазом в сионистском гнезде... А нет, так нет! Лагерь. А уж на роялях больше тебе ничего не взбодрить. Никогда!..."
Я сижу полуживой. Меня трясет как под током. В страхе думаю. Никого ж я не оговорил. Не подвел. Подпись ни к чему не обязывает... Из двух зол... Черт с ними!
Мы долго сидели молча. Савелий докурил сигарету. Я не выдержал.
– Савелий! Да плюньте вы на них. Вы теперь новый эмигрант, в Нью-Йорке. Лет через пять станете американским гражданином
– Я тоже так думал. Проглядывал по привычке российский интернет, это же, как зараза, не отпускает. Но писать в нем перестал. Оторвался. Недели три назад, в Нью-Йоркском Клубе миллионеров, где я по субботам музицирую, подсело ко мне рыло. Сказало с улыбочкой на устах
– Имейте ввиду, у нас руки длинные...
Я и рта не раскрыл, исчезло рыло...
– А Славик, отец знают, что с вами стряслось?
– Боже упаси, Григорий Цезаревич. Я тогда... один на всем белом свете... Навсегда.
– А мне, незнакомому человеку, доверились?
– Дорога привела, Григорий Цезаревич. Долгая... Не прямая. Хотите, чтоб рассказал?.. Я много ездил по российской глубинке. Иногда заталкивали на сцену хорошо настроенный клубный рояль. А когда и чудище завода "Красный Октябрь", на котором рубили дрова. Уставал зверски. Между гастролями, я, холостяк, любил отдыхать под Москвой, в домах творчества. То у композиторов, то в ВТО, а как-то занесло зимой в Малеевку, к писателям. Там Москва-река неподалеку. Классная лыжня... Писатели люди любопытные. Вечерами все в гостинной, там старинный рояль фирмы "Беккер". Потом попал к ним откуда-то концертный "Steinway", для мня божественная удача. Сыграл им на "Станвее""Лунную" Бетховена. Шуберта. Похлопали жиденько, для них, тугоухих, что мещанский "Беккер", что "Станвей"! Забросали вопросами. Слово за слово. Где семья? Говорю, у меня родители в Канаде... Какой-то старик воскликнул. В Канаде? Там Гриша!"