Анастасия
Шрифт:
С младших классов гимназии я более всего был близок с одним мальчиком. Звали его Митей. А вернее сказать, Митрофаном Алексеевичем Кортневым. Митрофаном его назвал отец в честь деда, а мы, гимназисты, звали его много короче – просто Митей. Забегая вперед, сам Митя часто величал меня не Георгием, как это звучит по-русски, а на английский манер – Джорджем. Кстати, это он первый и стал меня называть именно так. И мне весьма нравилось и льстило именно такое, английское звучание моего имени.
По характеру Митя всегда был чуточку мягче меня и во многом мне уступал. По-правде говоря, господа, перед вами сидит человек с ужасным характером. Я не могу терпеть ровно никакое сопротивление. Это касается как женщин, так и мужчин. И если с женщинами все эти вещи были для меня более или менее органичными,
Поэтому мне и удалось так долго дружить с Митей. В противоположность мне, это был довольно деликатный и уступчивый человек. Он всегда смотрел на меня как на человека более авторитетного, чем он сам. И вообще он был очень добрым малым. Как сейчас я живо помню его чуть полноватую фигуру, открытый, лучистый взгляд голубых глаз, светлые ресницы и его вечную, коротко стриженую чёлку.
Семейство Кортневых не было столь состоятельным, как наше. И потом Митрофан не имел дворянского происхождения. Он был выходцем из мещан. В Поливановскую гимназию мещане попадали нечасто. Но его отец служил священником в Николо-Хамовнической церкви, поэтому Митя учился наравне с дворянскими отпрысками.
После окончания гимназии Митя не поехал учиться заграницу. Не пошел он и по стопам отца. Его отправили в Инженерно-промышленное училище. И уже через три года он работал на железной дороге.
Перед тем, как мне отчалить на учёбу, я встретился с Митей. А так, как мы были с ним очень близки и доверяли друг другу все самые сокровенные тайны, я рассказал Кортневу о собственном интимном опыте, который так неожиданно подарил мне мой дядя. Митя был просто ошеломлен моим рассказом. Потрясён до глубины души. А так, как я излагал ему всё в наиболее выгодных для меня красках и подробностях, то мой несчастный друг смотрел на меня с нескрываемым восхищением. Я ловко приврал ему, что обе женщины – и Каролина и Нюта – теперь влюблены в меня до беспамятства и обе желают быть моими тайными любовницами, но что я вынужден ехать заграницу, а потому все мои связи я с легкостью обрываю.
– И тебе не жалко с ними расставаться? – дивился наивный Митя.
– К чему жалеть? Это всего лишь женщины. Их будет много на моем пути.
На самом же деле, как я сказал ранее, во время моего столь долгого пребывания в Цюрихе я не сблизился ни с одной женщиной. И если первые месяцы меня еще грели воспоминания о Каролине и Нюте, то уже через полгода я настолько втянулся в учёбу, что все женщины были отодвинуты за далекий и призрачный горизонт моей будущей жизни.
Итак…
Из Цюриха я вернулся в Россию поздней осенью 1900 года. Мне тогда исполнилось ровно двадцать два года. И случилось так, что сразу после моего возвращения, отец с матерью укатили по делам службы отца на полгода в Прагу. А дядя по делам дипломатической службы находился в это время в Лондоне.
Перед тем как покинуть Москву, отец договорился о моей стажировке в Московском Департаменте министерства финансов. Но моя практика должна была начаться только в январе. А на дворе стояли последние дни ноября. И в моем распоряжении оказалось целых полтора месяца законного отпуска.
После долгих приёмов, званых обедов и рассказов о Цюрихе я, наконец, остался без особых дел и с наслаждением ухнулся в водоворот московской жизни. Родители мои благополучно отбыли в Прагу, оставив мне кучу напутствий и пожеланий провести отдых спокойно и с умом. Но, какое там! Как только я проводил их на вокзал, уже в этот же вечер я был в ресторане «Эрмитаж». Пришел я туда один, а уехал назад с двумя новыми приятелями и двумя милыми юными стажерками из Малого театра. Ух, как я веселился и сорил деньгами, а стало быть, обрастал всё большими знакомствами и связями. Как известно, нет ничего лучше для привлечения новых друзей, как наличие свободных денег. И редкий друг останется с тобою тогда, когда, не дай бог, ты окажешься в нужде.
Итак, после «Эрмитажа» вся
А утром мне было гадко от себя самого, когда я пытался осторожно выведать у актрисы, сколько любовников было у неё до меня. Почитательница Мельпомены была даже обижена и, быстро собрав вещи, покинула мой дом. Хотя позднее она довольно быстро забыла свою обиду и вновь пыталась искать со мною встречи.
Дядя Николай был чертовски прав, когда оберегал меня от пагубности неразборчивых интимных связей. Но он не учёл того, что эта самая разумность и здравый смысл приходят к мужчине гораздо позднее, нежели в юные годы. О, эта вечная тяга человека к любви и чувственности. Его основной инстинкт! Он, увы, бывает намного сильнее всех страхов и запретов. Но, к счастью, мне очень повезло. Актриса оказалась вполне себе здоровой. Как водится, я подождал лишь пару дней, а после с чистой совестью ухнулся в короткий, но страстный роман с этой самой кареглазой Людмилой. Чаще всего мы проводили с ней время в компании двух моих новых приятелей и её подруги. И снова был театр, застолья после спектакля, рестораны и кутежи. Мы часто бывали в Яру, в «Эрмитаже» или «Славянском базаре» на Никольской. Помимо алкогольных возлияний, мои новые друзья познакомили меня еще с одной, довольно пагубной страстью. Однажды они сводили меня в одно злачное местечко, где посетители нюхали кокаин и курили гашиш и опиум. К своему огромному счастью, познав лишь весьма поверхностные грани этих адских развлечений, я умудрился всё же не пристраститься фатально к этой чёрной пагубе. Я вовремя выскочил из-под неё. И случилось всё это благодаря весьма странным и очень трагическим обстоятельствам. Но он них чуть позднее.
Вторую актрису звали Галиной. И именно она впервые познакомила всю нашу компанию с теми людьми, которые всерьёз увлекались наркотиками. Как выяснилось позднее, сама Галина употребляла кокаин уже более двух лет. И в её пудренице находилась вовсе не пудра, а зловещий белый порошок – бич экзальтированной части московского бомонда. Неизменный декадентский антураж! В те годы мало кто всерьез задумывался о порочной опасности всей этой моды на наркотики. Помню, что кокаин, морфий и веронал можно было купить в любой московской аптеке. И многие врачи прописывали морфин даже при головной боли.
Однажды после посещения Яра, по предложению Галины, мы поехали в один из подпольных салонов, где собиралась богемная публика. Салон этот находился в Соболев переулке, между Трубной и Сретенкой. Галина тут же назвала нам несколько имён всем известных московских актеров, художников и поэтов, кто были завсегдатаями этого злачного местечка. Большую часть фамилий я сейчас не припомню. Зыбкие воспоминания ухватили лишь образ символиста Валерия Брюсова. Я и на самом деле встретил там его лишь однажды. У поэта было бледное лицо и рассеянный взгляд. Он шел навстречу нам, запахнувшись в серое пальто – отрешенный от всего мира.
Но суть не в этом. Когда мы пришли в это злополучное место, Галина провела нас по залу обычной кондитерской, из которой шёл потайной вход в большое заведение, расположенное в глубине заднего двора. Вход в это заведение караулил важного вида швейцар в новеньком блестящем фраке и цилиндре. Весь его вид показался мне весьма странным. Но это было лишь самое начало всех странностей, ожидающих нас в этот день.
Как только мы вошли в зал, к нам подлетел полный, похожий на сытого кота, распорядитель. Он бегло оглядел нашу компанию и со сладкой улыбочкой пропел почти женским голосом: