Анатолий Зверев в воспоминаниях современников
Шрифт:
Их знакомство произошло в 1954 году. Тогда же и я впервые увидела Толю. Ему было 23 года. Казалось, что этому высокому худому юноше не больше 17–18 лет. Во всем его облике чувствовалась какая-то незащищенность и неуверенность. Одет он был в темный костюм, на голове берет, лихо сдвинутый на ухо… Еще до появления Толи в семье Румневых я слышала о талантливом и странноватом юноше от сестры Румнева Надежды Александровны.
Она руководила художественной студией в Детском городке парка Сокольники. Толя прибился в ее группу и стал ходить на занятия вместе с детьми, занимаясь рисунком и живописью. Его работы всегда были очень талантливы. Сотрудники студии стали к нему присматриваться. Оказалось, что он материально не устроен. Стараясь помочь, они давали ему платную работу — писать плакаты и объявления, а при первой возможности устроили на штатную должность художника. Но он не смог удержаться на этом месте из-за своей болезни. Такая неудача не прервала занятий
С Толей мой муж, Николай Алексеевич, познакомился у Румневых, а после этого он стал бывать и у нас. Во время встреч они часто занимались живописью. Ставили натюрморт и каждый из них писал в своей манере. Иногда Толя приносил к нам написанные им «романы», заполнявшие толстые тетради, и читал их вслух. Это были рассказы о событиях полуреальных, полуфантастических. Мне даже казалось, что он, читая свою фантастику, посмеивался над нами, не все понимающими в ней. Толя и Николай Алексеевич бывали на выставках художников в Музее изобразительных искусств на Волхонке, смотрели картины и делились впечатлениями. По рассказам мужа, Толя очень спокойно относился к творчеству и своих собратьев — современных художников, и признанных мастеров. Это спокойствие не было чувством равнодушия или превосходства. Просто его творчество было иным. В нем самом был заключен огромный мир со своими законами эстетики. Глубина и широта чувств, фантастическая точность глаза и твердость руки с гениальной легкостью воплощали этот мир в художественных работах. Его не надо было ничему учить, так как чутье большого художника, каким он себя осознавал, само открывало ему законы искусства. Александр Александрович и Николай Алексеевич прекрасно понимали, с каким огромным художественным дарованием они столкнулись. В беседах и разговорах о живописи, они никогда не навязывали Звереву своего собственного мнения, ощущая колоссальные возможности его творческой личности. Но повседневная жизнь имеет свои повседневные черты и обстоятельства. Поэтому среди множества работ, приносимых Толей, случались и малоинтересные и просто неудачные. Ему говорили об этом, сравнивая с другими, его же, первоклассными. Он не обижался и отвечал: «Да, это я что-то наваракал». А иногда он браковал хорошие, по нашему мнению, работы, считая, что это у него не получилось.
В своих оценках зверевских работ и Румнев, и мой муж старались отмечать похвалой вещи высокого класса, стимулируя тем самым у Толи его требовательность к себе, как к художнику-творцу. Когда же после ухода автора они продолжали обсуждать забракованные ими работы, нередко можно было услышать, что «зря ругали Тольку», как они его ласково называли между собой. «Ведь работы, в общем-то, неплохие! Но ведь мальчишка, мерзавец, — грандиозный художник!..»
У Румневых он бывал часто, например, один или два раза в неделю, и всегда приносил пачку новых работ, удивляя своими творческими возможностями и работоспособностью. Вначале это были только рисунки, поражавшие свободой и точностью графических построений — портреты родственников и соседей, окружавших его в небольшом деревянном доме московской окраины; много портретов матери, которую он рисовал за различными домашними делами, во время сна и отдыха; минутные зарисовки бытовых сцен, рассказывавших о жизни коммунальной кухни, где пожилая соседка жарит оладьи, а двое очень колоритных мужчин, одетых по-домашнему, обсуждают «мировые проблемы». Многообразны были детские сюжеты: приготовление уроков, игры, чтение, танцы, болезнь и страдание — самые различные состояния людей, зафиксированные рукой талантливого художника.
Другая группа портретов Зверева была посвящена публике из парка Сокольники, отдыхавшей там на скамейках. Помню, что среди них был едва намеченный карандашом замечательный портрет элегантной молодой дамы — «Незнакомки», как мы ее называли. На одном из листов изображен дремлющий мужчина, разомлевший на солнышке. Был здесь и человек, сидящий в печальной задумчивости, и пьяница с бутылкой в руке, разложивший на скамейке закуску. До предела лаконичные рисунки очень четко выявляли характеры персонажей и их эмоциональное состояние. О каждом из них можно было бы написать рассказ. Они запечатлели образы москвичей тех далеких пятидесятых годов.
Среди первых Толиных работ почти не было пейзажей. Исключение составляли несколько изображений церкви Воскресения, расположенной на аллее между станцией метро Сокольники и входом в парк.
Румнев посоветовал расширить ему круг тем и порисовать зверей в зоопарке. После первого похода туда Толя принес множество зарисовок. Некоторые из них были просто гениальны. Несколько лаконичных линий с точным нажимом в определенных местах рисунка создавали форму тела животного, идеально воспроизводили его мускулатуру.
Румнев занялся этим делом, и такая книжка для детей с рисунками Зверева вышла. В связи с этим интересно следующее. В еженедельнике «Московские новости» (№ 31 за 1987 год) была опубликована статья о художнике Анатолии Звереве. В ответ на нее в еженедельник пришло письмо читательницы Аллы Неледовой из Саратова, в котором она пишет: «В начале 1950-х годов он (Зверев. — З.П.)выпустил книжку для детей под названием „Я рисую в зоопарке“. Мне было семь лет, когда мне подарили эту книгу. Я уже тогда поняла: это — художник! Много лет спустя я заново переплела книгу и храню ее до сих пор».
В пятидесятых годах у нас в семье была собака — жесткошерстный фокстерьер Джерри. Они с Толей были большими друзьями. Когда Толя бывал у нас, пес не отходил ни на шаг. Если Толя занимался живописью, а работал он обычно сидя на скамеечке, разложив листы на полу, то Джерри садился рядом и смотрел, а затем ходил с ним менять воду или мыть кисти. Толя несколько раз пытался сделать его акварельный портрет, но всегда бросал работу, не окончив ее — не получалось то, что он хотел. Как-то раз придя к нам, он сказал: «Теперь я знаю. Его надо писать маслом, мелким штрихом, прямо из тюбика». И такой портрет собаки был исполнен.
Вскоре, после Толиного похода в зоопарк, мы впервые увидели его акварели, поразившие нас не менее, чем рисунки. В них глубина содержания сочеталась с изысканной красотой света, которую нельзя придумать. Она рождается в ощущениях художника, решающего поставленную задачу. Помню, что первым был принесен пейзаж с наклоненным деревом, решенный в коричнево-сиреневых тонах. Потом стали появляться автопортреты знакомых. Себя он тогда изображал в двух противоположностях: или в виде мужественного героя в широкополой шляпе, или человека с безысходной печалью во взгляде. Через некоторое время у него появилась серия живописных портретов в образе страдающего Христа. Среди первых акварелей он принес трогательное изображение лошади с жеребенком, лежащим у ее ног, пытавшимся спрятаться в тени. Казалось, автору удалось запечатлеть само палящее солнце, так выразителен был этот летний день в поле. Занимали его воображение и фантастические сюжеты. Один из них он назвал «Волна». Это была не просто волна, а поистине водяной смерч, рожденный из тьмы и сметающий все на своем пути. Зверевские натюрморты тех лет, составленные из обыденных предметов неблагоустроенного московского быта, приобретали какое-то таинственное содержание. Мое внимание привлекла акварель с цветочным горшком, перевязанным пестрой лентой. В нем как бы тлели зелено-розовым огнем три почки сказочного цветка. Вся акварель была выдержана в сиренево-розово-перламутровых тонах, поражая изыском цвета и тайной. Когда я спросила Толю, какие же предметы находились перед ним в действительности, он перечислил: стол, тюлевая занавеска, горшок с засохшим цветком, который он перевязал пестрой тряпкой… А фантазия подарила тайну распускающегося огненного цветка.
А вот история другой акварели. Как-то летом 1955 года Толя был у Румневых. В это время с дачи привезли букет белых кувшинок. Один цветок поместили в таз с водой, и Толя с Румневым сели работать. Каждый по-своему стал писать цветок. Толина кувшинка светилась бело-желтым сиянием на темном фоне воды. Она была настолько хороша, что Александр Александрович скопировал ее и на обороте листа написал, что это копия Александра Румнева с акварели Анатолия Зверева. Подлинник, вероятно, у кого-то сохранился, если не исчез в суматохе жизни.
Интересно отметить, что в ранние годы своего творчества Зверев работал сериалами, как бы взахлеб. Если он начинал какой-то новый сюжет, то уже не мог от него оторваться. Как мне помнится, началось это с серии пейзажей Коломенского. Румнев, почти не встречая среди Толиных работ зарисовок природы, посоветовал ему поехать в Коломенское и поработать там. Тогда этот уголок был далекой окраиной Москвы и производил еще впечатление живой природы. Шатровая церковь Вознесения, стоящая на крутом спуске к реке, красовалась на фоне заливных лугов москворецкой поймы, простиравшейся тогда до трассы Курской железной дороги. Теперь это пространство застроено жилым массивом «Печатники» и прежняя красота пейзажа в Коломенском утрачена. После первой поездки последовали другие, в результате которых появились пейзажи этих мест, выполненные в акварели и масле. Известно, что к этой теме он не раз возвращался и в дальнейшем своем творчестве. После увлечения Коломенским, появились две серии автопортретов. В одном случае он изображал себя с повязанным полотенцем на голове на фоне множества мелких крестиков. В другом — в овчинном полушубке, с поднятым мохнатым воротником и такими же отвернутыми лацканами. Эти серии сменили букеты, выполненные очень пастозно, маслом на оборотной стороне засвеченной фотобумаги большого размера.