Анатомия человеческой деструктивности
Шрифт:
Потребность Гиммлера в подчинении более всего проявилась в его отношении к Гитлеру; здесь вполне допустимо, что приспособленчество толкнуло его к прямой лести, но провести грань между лестью и фанатическим обожанием довольно трудно. Гитлер был для него Человеко-богом, как Христос в христианстве или Кришна в Бхагавад-Гите [271] . «В него переселилась душа одного из самых ярких героев мира; и потому самой кармой [272] мирового германского духа ему было предназначено вступить в битву с Востоком и спасти арийскую нацию».
271
Бхагавад-Гита — одна из частей древнеиндийского эпоса «Махабхарата», философская основа индуизма. — Прим. ред.
272
Карма — одно из основных понятий ряда школ
Он преклонил колени перед новым богом Кришной-Христом-Гитлером, как раньше он поклонялся Иисусу Христу. На сей раз идолопоклонство доходило до фанатической любви, тем более что новые идолы сулили вполне определенные перспективы в карьере.
Подчинение Гиммлера личности отца сопровождалось глубокой зависимостью от матери, которая любила и баловала сына. Гиммлер не страдал от недостатка материнской любви, как это нередко изображается в стандартных биографических статьях. Однако ее любовь была довольно «примитивной». Она не понимала, что нужно подростку. Любовь матери к маленькому ребенку не изменилась, когда мальчик стал юношей. Ее любовь испортила его, затормозила его взросление и укрепила его зависимость от матери. Прежде чем я подробно остановлюсь на этой зависимости, я хотел бы указать на то, что у Гиммлера (как и у многих других) потребность в сильном отце основывалась на собственной беспомощности, которая, в свою очередь, вызывалась тем, что сын слишком долго был ребенком и нуждался в материнской любви, защите и утешении. Он долго не хотел становиться мужчиной, ему нравилось быть ребенком — слабым, беспомощным, малоинициативным. И потому он ищет сильного лидера, который даст ему ощущение уверенности в себе, ибо близость к фюреру компенсировала ему недостающие личные качества.
Гиммлер был ленив, как это часто бывает с «маменькиными сынками», свою физическую и духовную лень он пытался преодолеть, «тренируя свою волю», однако эта тренировка, как правило, не шла дальше выработки жестокости и невозмутимости при виде бесчеловечных деяний. Власть и жестокость должны были заменить ему недостающие природные способности (силу, волю, активность…). Однако эта попытка была обречена, ибо не может слабак стать сильным благодаря жестокости, он просто обманывает себя и других, скрывая свою немощь, пока в его руках власть.
Многое свидетельствует о том, что Гиммлер был типичным «маменькиным сынком». Когда он в 17 лет оказался далеко от родительского дома на военных учениях, он написал за один только месяц 23 письма домой.
И хотя он тоже получил в ответ дюжину писем, он постоянно жаловался, что родные его забыли. Вот типичное начало одного из писем (от 24 января): «Дорогая мамочка, спасибо за твое милое письмо. Наконец-то я получил его». Спустя 2 дня он снова получает известие из дома и снова начинает старую песню с жалобами: «Я страшно долго этого ждал». Даже получив за три дня два письма, он все равно стонет и 29 января пишет: «Сегодня опять от тебя ни строчки». В первых письмах звучат два мотива: просьба о письмах и жалобы на условия жизни: в комнате холодно, полно клопов, еды мало, все невкусно. Он просит денег, продуктовых посылок и т.д. Каждая мелочь описывается в подробностях, всякая неприятность приобретает габариты трагедии. В основном жалобы были адресованы матушке — фрау Гиммлер. Она откликалась немедленно, посылала ему денежные переводы, посылки с продуктами, одеждой, постельным бельем, порошком от насекомых и т.д. Вероятно, все эти богатства сопровождались массой полезных советов и предостережений. Генрих много раз говорил себе, что должен стать храбрым солдатом, и, получив письмо с «ценными указаниями», он пытался храбриться и взять свои жалобы обратно. Однако спустя каких-нибудь два-три дня он снова начинал стонать и умолял прислать ему «чего-нибудь вкусненького»: яблок, конфет, «маминого пирога», который он называл «вершиной кулинарного искусства».
Со временем письма домой стали реже — хотя перерыв никогда не был дольше, чем три недели, — но он так же настойчиво продолжал просить писем. Если мать не писала ему так часто, как он этого желал, он, забывая про приличия, выливал свой яд: «Дорогая мама, — начинается письмо от 23 марта 1917 г., — большое спасибо за то милое письмо, которое я так долго ждал. Это довольно гнусно с твоей стороны, что ты не писала».
Потребность делиться с родителями (особенно с матерью) осталась, когда он был на практике на ферме. Ему было тогда 19 лет, и он написал домой в первые три недели не менее восьми писем и открыток. Когда он заболел паратифом, мать чуть не умерла от страха. А когда он пошел на поправку, он только тем и занимался, что во всех подробностях сообщал ей о своем здоровье (температуре, пищеварении, болях и т.д.). Одновременно он был достаточно хитер, чтобы не производить впечатления «младенца»: он храбрился, браво заверял мамочку, что ему живется хорошо, что ей не надо беспокоиться. Обычно он начинал письмо двумя-тремя общими фразами, а затем приступал к главному: «Дорогая мама, я чувствую, как ты сгораешь от нетерпения, чтобы узнать, как я живу». Возможно, так оно и было, но в данном случае это иллюстрация типичного приема, которым Гиммлер пользовался всю свою жизнь, приема проецирования на других своих собственных страхов и желаний.
Итак, мы познакомились с супераккуратным, ипохондрическим приспособленцем, нарциссом, который все еще чувствовал себя ребенком и тосковал по материнской защите, хотя в то же самое время он делал попытку следовать примеру отца и подражать ему.
Без сомнения, конформизм и приспособленчество Гиммлера (которые отчасти объяснялись чересчур снисходительным отношением матери) усиливались в результате ряда действительных его слабостей (как физических, так и духовных): Гиммлер был не очень крепким ребенком и с трех лет постоянно болел. В ту пору он заболел бронхитом, который давал осложнение на легкие и от которого тогда умирало много детей. Родители были в отчаянии и страхе, они пригласили того самого педиатра из Мюнхена, который присутствовал при его рождении. Было решено, что фрау Гиммлер с ребенком на время переедет в места с более подходящими климатическими условиями. Отец приезжал к ним, когда позволяла работа. В 1904 г. семья опять переехала в Мюнхен. Следует отметить, что отец был согласен на любые трудности и неудобства ради здоровья ребенка [273] .
273
Это лишний раз доказывает, что отец вовсе не был зверем, каким его нередко изображают.
С 15 лет Генрих начал жаловаться на пищеварение, которое мучило его до конца жизни. Судя по общей картине болезни, вероятно, все было связано с нервами. Хотя болезнь желудка, с одной стороны, была ему неприятна (как симптом его слабости), с другой стороны, она давала ему возможность постоянно заниматься самим собой и общаться с людьми, которые выслушивали его жалобы и возились с ним [274] .
Следующим слабым местом Гиммлера было сердце, которое он якобы «сорвал» в 1919 г. во время своих «сельхозработ». Тот же мюнхенский врач, который лечил его от паратифа, поставил диагноз «гипертрофический порок сердца» (расширение сердца), причиной которого считались перегрузки во время военной службы. В.Ф. Смит пишет, что в те годы часто ставили такой диагноз, который у современных врачей вызывает лишь улыбку. Современные медики утверждают, что у Гиммлера не было болезни сердца и что если не считать нарушений, «связанных с перееданием, то он обладал довольно хорошим здоровьем».
274
Такое место занимал Керстен, когда Гиммлер был у власти. Доктор Керстен играл в жизни Генриха роль эрзац-матери и потому имел на него определенное влияние.
Как бы там ни было, а диагноз еще больше усилил ипохондрические наклонности Гиммлера и его привязанность к родителям, которые по-прежнему пеклись о его здоровье.
Однако физические недостатки Гиммлера не ограничивались легкими, желудком и сердцем. У него была на редкость неспортивная фигура: рыхлое, вялое и неуклюжее тело. Когда ему купили велосипед и он с братом Гебхардом ездил кататься, с ним происходили самые невероятные вещи: «Он падал, рвал брюки цепью, и это продолжалось без конца». В школе его неуклюжесть бросалась в глаза, была предметом насмешек, и это, безусловно, заставляло его страдать.
Есть прекрасное описание школьных лет Гиммлера, принадлежащее перу его одноклассника Г.В.Ф. Халлгартена, который позднее стал известным историком [275] . В своей автобиографии Халлгартен пишет, что, услышав о карьере Гиммлера, он не мог себе представить, что речь идет о его однокласснике. Халлгартен рисует Гиммлера как «невероятно белолицего, неуклюжего мальчика», который носил очки и улыбался странной, «то ли смущенной, то ли лукавой улыбкой». Его любили учителя, он был образцовым учеником на протяжении всей учебы и по важнейшим предметам всегда получал отличные оценки. В классе он считался карьеристом. Только по одному-единственному предмету у Генриха была плохая отметка, это была физкультура. Халлгартен пишет, что Генрих страшно страдал, когда ему не удавалось выполнить сравнительно простую программу; он чувствовал себя униженным, а учитель и товарищи по классу явно радовались неудаче тщеславного отличника.
275
См.: Г.В.Ф. Халлгартен.
При всей организованности Гиммлера ему не хватало дисциплины и инициативы. Он любил поболтать, сознавал это и пытался с этим как-то бороться. Но сам он был совершенно безвольным, и потому неудивительно, что, считая силу воли и твердость духа главными достоинствами человека, сам он их так никогда и не приобрел. Отсутствие воли он компенсировал тем, что подчинял себе других людей.
Он сам отдавал себе отчет в своем слабоволии и покорности. Об этом свидетельствует запись в дневнике от 27 декабря 1919 г.: «Бог еще поможет все наладить. И я не хочу быть безвольной игрушкой в руках судьбы, а хочу научиться управлять ею сам». Это предложение звучит довольно противоречиво. Он начинает с того, что признает волю Бога (тогда он был еще католиком); а затем заверяет, что не станет игрушкой в руках судьбы… и добавляет к этому слово «безвольной»; таким образом, он как бы решает конфликт между собственным конформизмом и идеалом волевой личности, утверждая, что он готов подчиняться, но делает это по собственной воле. Затем он воображает, что сможет сам управлять судьбой, и квалифицирует эти идеи как «декларацию о независимости», однако, как всегда, делает себе уступку, добавляя безразмерную формулу «насколько это мне удастся».