Анатомия любви
Шрифт:
Я опустил голову. Мне казалось, что просто хочу собраться с мыслями, однако понял, что не в силах поднять глаза.
– Ты приехал выжимать из меня сведения об остальных? – спросила Энн.
Играть в вежливость не было смысла.
– Частично, – ответил я.
– И еще зачем?
– Побыть с тобой. Я скучаю по тебе, а получив от тебя весточку, заскучал еще сильнее. – Наконец-то я смог поднять глаза.
Лицо Энн смягчилось. Она коснулась очков, как будто собиралась снять их, однако положила руку на колено и вздохнула:
– Я плохо тебя принимаю. Я чувствую это. Подстраховываюсь. На тот случай, если кто-нибудь узнает, что ты был здесь, и начнет задавать вопросы, я припомню все недобрые слова, сказанные тебе, то, как дразнила тебя, и меня одобрят. Последнее, что мне хотелось бы сказать, как я рада тебя видеть.
– Но это так? Так ты чувствуешь?
– Давай-ка разберемся. Ты уже знаешь, где Сэмми. Тебе бы стоило на него посмотреть, Дэвид. Поистине
– А на что похож этот Бомон? – спросил я.
Не знаю, почему я задал этот вопрос, может, на нервной почве. Я подался вперед, зажатые между коленями ладони дрожали.
– Городок с частной школой. Грязная речка, фабрика из красного кирпича, перекошенные домишки, горожане, садики. Теперь Кит. Ты ведь знаешь, где Кит. Я не рассказываю тебе ничего такого, о чем бы ты не знал сам. Кит в Беллоуз-Фоллз. Он нашел работу на мебельной фабрике, приходится всему учиться, поэтому и ходит с ободранными руками. Он делает кресла, кресла-качалки. Очень странно для Кита. Он никогда не выказывал желания созидать. Я припоминаю, как однажды он, совсем маленький, начал строить что-то, но Хью – вечно готовый помочь старый Хью – выхватил у него молоток, разумеется, чтобы показать ему, как надо. Полагаю, это была символическая кастрация, поскольку я не помню, чтобы с тех пор Кит что-нибудь делал руками.
Но он же собирал стереорадиоприемник в ту ночь, когда я наблюдал с крыльца, в ночь, когда я видел всех вас… в ночь, когда поджег дом. Я отвел взгляд, сомневаясь, помнит Энн или нет, думая, уж не дразнит ли она меня намеренно.
– Только время от времени он возился с какой-нибудь электроникой, – продолжала она. – Но никаких скворечников или силков для кроликов, ничего такого, что требует пилы и молотка. Зато теперь он мастер. Почти всю мебель себе сделал сам. Живет на гниющей, но действительно очень красивой старой ферме. У Кита была мысль превратить свой дом в новую штаб-квартиру семьи, однако до сих пор никто из нас его не поддержал. У него есть несколько кур, которые носятся по заднему двору, и, чудо из чудес, постоянная девушка из города. Кстати, похожа на Ингрид Очестер, на подругу Хью. Пассивная, послушная, немного печальная, но совершенно довольная собой и упрямая как осел. Мне не следовало так говорить. А то получается, будто я ее не одобряю, но это совсем не так, что касается девушки Кита. Она очень подходит Киту, и если она малость страшновата, то и он тоже не красавец. Ему очень повезло, что есть человек, который заботится о нем. Джейд тоже учится, в последнее время занимается этологией. Она постоянно меняет свое мнение, вечно угрожает, что бросит колледж, а поскольку мы с Хью не возражаем, каждый раз решает остаться.
– А что за колледж?
– И еще Хью. – Энн подняла палец, чтобы я молчал. – Хью по-прежнему мотается по всей стране, ведет жизнь истинного представителя богемы на покое. Однако он догуливает последние денечки. Сентябрь близится, они собираются осесть в Юте вместе с товарищем по имени Уитни Сент-Мартин, во всяком случае, сам он себя так называет. Уверена, что имя ненастоящее. Вероятнее всего, у полиции об этом Уитни имеются обширные и разрозненные записи. Это будет экспериментальное поселение, устроенное на сотне акров голой земли. Хью будет у них врачом. Поселение будет называться «Независимый дом». Я уже рассказывала тебе об этом? «Независимый дом». Только для людей с профессией, никаких наркоманов, никаких алкоголиков. Учителя, юристы, врачи, архитекторы, писатели. Кажется, Хью упоминал, что будут писатели. Может, он включил в эту категорию бедняжку Ингрид, хотя, мне кажется, любовница врача – это тоже в своем роде профессия. Все они собираются жить в чем-то типа куполов Бакминстера Фуллера и работать по специальности в своем идеальном сообществе. По словам Хью, это будет не мозговой центр, а трудовой. Трудовой! Мне так и хочется устроить настоящий террористический акт. И не только из-за чудовищной претенциозности. Ведь Хью действительно платит за это. Этому самому Уитни Сент-Мартину. Каждый из старательно отобранных и отсортированных профессионалов должен внести по тридцать пять тысяч долларов за привилегию жить в этой утопии белых воротничков. Предполагается, что Хью сможет брать плату с тех, кто будет прибегать к его услугам, но чисто номинальную. И будет еще множество расходов, помимо этих тридцати пяти тысяч, которые только вступительный взнос. Экономика штука чертовски сложная, и я поклялась себе больше ее не изучать, поскольку даже от той малой толики, какую уже знаю, мои внутренности превращаются во фламандские
– В каком колледже учится Джейд?
– Дэвид.
– Ладно. Прости. Я знаю, что не следовало спрашивать.
– Именно так.
– Просто не могу удержаться.
– Хорошая отговорка.
– Это не отговорка.
– Неважно. Я просто не хочу, чтобы ты спрашивал. Не хочу, чтобы ты намекал и выведывал. Не хочу, чтобы вынюхивал, пытался одурачить меня, играл на моих весьма смешанных чувствах к тебе. Может быть… очень может быть, что, если я расскажу о Джейд, легче тебе не станет. Но ты, вероятно, и сам это сознаешь, правда?
Слова были подобны ударам по лицу. Оскорбительные и унизительные. Беспомощность моего положения никогда не переставала меня поражать. Жизнь с постоянным эмоциональным перегрузом никогда не утрачивала свойственной ей кошмарности. Я вдруг понял, что сейчас расплачусь. Наконец-то оказавшись рядом с Энн, я осознал, что не способен выслушивать ее. Если намеренная недоброжелательность ее недомолвок способна причинить мне такую боль, с чего я решил, что смогу благоразумно выслушать правду?
Глава 10
Мы оба понимали, что не стоит обсуждать мою жизнь. В конце концов, она состояла из сплошного одиночества, уединенности самого непривлекательного сорта, тогда как Энн жила в постоянной борьбе и попытках все упорядочить.
Я всегда с готовностью забывал о себе и живо интересовался каждой подробностью жизни Энн: ее первый сексуальный опыт (с юным портье в доме ее родителей); на что она потратила деньги за первый рассказ, проданный в «Нью-Йоркер»; почему ее бьет нервная дрожь каждый раз, когда она заходит за покупками в «Маршалл Филд»; какие прозрачные грезы одолевали ее, когда она, накурившись, слушала Вивальди – музыка даже вдохновила ее на написание хайку на листках для заметок – листках, которые все равно оказались в мусорной корзине, но не раньше, чем мне выпал шанс прочитать их. Я никогда не чувствовал, что мной пренебрегают или не воспринимают всерьез. В мире, полном людей, в доме, тесном от гостей, она предпочитала раскладывать фрагменты своей жизни – ненавязчиво, артистично, застенчиво – передо мной. Она добивалась моей реакции, через мои несформировавшиеся чувства старалась истолковывать загадки собственного характера. Я ощущал свое в высшей степени привилегированное положение. Я был уверен: она рассказывает мне то, чего не доверяет больше никому. Она поверяла мне не столько глубину своих приватных мыслей, сколько интонации. Хью и остальные, возможно, знали ее тайны во всех подробностях, зато мне предоставлялся шанс услышать, каким именно тоном она беседует с собой.
И все в ней, все, что она высказывала (или о чем умалчивала), неизменно казалось мне жизненно важным. Причем я изучал Энн не потому, что был влюблен в ее дочь. Я не старался понять Энн, чтобы узнать, какой станет в будущем моя любимая. Вряд ли я когда-нибудь всерьез допускал, что Джейд может стать такой же, как Энн, точно так же, как не верил, что сам стану копией Артура или Роуз. Энн была уникальна, неповторима, противоречива, скрытна, заносчива, ранима и настолько преувеличенно расчетлива, что от самих ее слов и жестов, по крайней мере в моих глазах, так и полыхало смыслом.
В тот день, переходящий в вечер, мы беседовали о ее одинокой жизни в Нью-Йорке. Прежде чем обанкротиться, ее семья управляла благотворительным учреждением, которое называлось «Сиротский приют Соединенных Штатов» – нечто среднее между детским домом и ремесленным училищем – и казалось куда более уместным в каком-нибудь романе Диккенса, чем в солнечных США. Это отец Энн ускорил кончину «Сиротского приюта». Он положил себе жалованье, граничившее по размеру с растратой, но оказалось, что для Энн это благо, потому что именно на деньги недавно почившего мистера Рамси она теперь и жила. Наследство приносило ей восемьсот пятьдесят долларов в месяц. Она говорила, что вынуждена считать деньги, покупать одежду в дешевых магазинах, воровать сахар в ресторанах и жить в вечном пессимистическом ожидании худшего, которое неизменно оправдывается. Хотя мне восемьсот пятьдесят долларов казались более чем достаточной суммой, Энн уверяла, что проживает ее за месяц без остатка. «С тех пор как сюда переехала, каждый последний день месяца мне нечего есть». Мы говорили о ценах на товары, о покупках в «Саксе» на Пятой авеню, о том, что, побывав там, она едет автобусом до «еврейского Нижнего Ист-Сайда» посмотреть, нет ли в тамошних лавках чего-нибудь похожего, о том, что она сидит в «Карнеги-Холле» под самым потолком, чтобы было чем оплатить медицинскую страховку. Я вставил, что любовница моего отца несколько недель пролежала в больнице, и я даже думать боюсь, какой счет ей предъявят, однако Энн пропустила это мимо ушей, без заинтересованного наклона головы. Она говорила о ценах на бумагу и на красящую ленту для пишущей машинки, о стоимости ксерокса и почтовых услуг, и я был рад слышать, что она снова пишет.