Анатомия призраков
Шрифт:
Доркас молилась, но это не помогало. Воспоминание о Скиннер, живой и мертвой, висело в воздухе подобно дурному запаху, равно как и жуткая жара. Доркас лежала, опустив правую руку между ног, и гадала, что именно они сделали с Табитой.
— Таб? — прошептала она в темноту. — Таб? Пожалуйста, уходи, будь душкой.
Малгрейв, живший неподалеку от Ламборн-хауса в домике, задворки которого выходили на крепостной ров, дремал в кресле после позднего ужина. Большую часть вечера он провел за подсчетами своих капиталов:
Он делал деньги на потакании прихотям богатых щенков, точно так же, как Том Говнарь делал деньги из дерьма. Работа утомительная, но прибыльная. На грани яви и сна у него возник план, как меньше работать и больше получать. В конце концов, у банкиров и юристов есть клерки, У торговцев — ученики, а у приходских священников — викарии. Чем джип хуже них?
В доме доктора Джермина в Барнуэлле Фрэнк Олдершоу лежал на спине в своей комнате. Он храпел. После утренней вспышки ярости Джермин приказал как следует напичкать его лауданумом. Каждый час привратник отпирал дверь и светил фонарем ему в лицо, чтобы убедиться, что он не сбежал и все еще дышит.
Гарри Аркдейл был в Лиз. После обеда он не выпил ни капли вина. Он закончил работать над своими заметками к медали Водена, а также над подробным комментарием Соресби. К некоторому своему удивлению, Гарри уверился, что усвоил их в должной мере, дабы достойно проявить себя под бдительным взором дяди Чарльза, ученостью которого все восхищались, но мало кто ее видел. Он сомневался, что результат обманет мистера Ричардсона, но это его не беспокоило. Рикки не захочет расстраивать сэра Чарльза больше, чем это удастся его племяннику.
Аркдейл обнаружил, что сочетание прилежания и непривычной трезвости весьма укрепило его силы. Девушка сказала, что ее зовут Хлоя — ага, как же! Но свое дело она знала хорошо. Гарри прижал ее к дереву и обошелся с ней по-мужски… он полагал, что она не скоро забудет энергичные удары его могучего membrum virile. Аркдейл не преминул воспользоваться защитой, поскольку был в своем роде осмотрительным юношей, хотя, конечно, защита умаляет удовольствие любовной схватки. Но в клубе Святого Духа защита ему не понадобится, поскольку жертва будет девственницей.
Для такого случая годится только девственница. В конце концов, это клуб Святого Духа, а Святой Дух настоял на девственнице. В том-то и соль.
В Директорском доме в Иерусалиме Бена отпустили на ночь. Он покинул колледж и отправился в свою комнату на Боден-Элли, у северной стены Иерусалима.
Служанка Элинор Карбери, Сьюзен, единственная прислуга, которая спала в доме, поднялась в свою спальню на чердаке и задвинула засов. Открыла сундук. Достала особую одежду, которую носила в выходные, и разложила на кровати. Встала рядом на колени и подняла свечу повыше, чтобы лучше видеть.
Наконец она сделала выбор. Бархатный плащ, который
Элинор Карбери тоже отправилась к себе в спальню и тоже не спала. Она сидела в темноте в кресле и прислушивалась к звукам вокруг. На лестничной площадке раздались шаги, и Элинор сразу поняла, какие из них принадлежат Холдсворту. Она попыталась убедить себя, что бесполезно оглядываться на свои прошлые ошибки, как в браке, так и во всем остальном. Необходимо довольствоваться тем, что имеешь. В конце концов, грешно отчаиваться, если у тебя есть крыша над головой и кусок хлеба. Больше всего на свете она боялась бедности.
Интересно, что Сильвия Уичкот подумала бы о Холдсворте, и что — он о ней? Она очаровала бы его, как и столь многих мужчин? Холдсворт явно обладал божьей искрой и зачатками развитой личности. Но в нем ощущалась безжалостность, как будто ему было все равно, обойти преграду на жизненном пути или просто сбросить ее в пропасть. Возможно, смерть жены и сына сделала его угрюмым фанатиком. В целом, Элинор было не по себе, оттого что он жил в ее доме, как и вообще в Иерусалиме. Быть может, ей удастся убедить леди Анну сократить его пребывание в Директорском доме? С другой стороны, ей не хотелось, чтобы он уходил.
Время шло. Часы на зданиях колледжа и церквях отбивали четверти часа. Воздух становился все более жарким и душным. Лишь глубоко за полночь первые тяжелые капли дождя упали на нагретый свинец старых крыш, на пыльные вонючие улицы, на выжженные сады и на немногих людей, которые все еще оставались снаружи.
За рекой, в Ламборн-хаусе на Честертон-лейн, Филипп Уичкот до сих пор бодрствовал. Он сидел за столом в своем кабинете. Гора бумаг, казалось, стала еще выше и запутаннее, чем утром, как будто в его отсутствие счета с вялым энтузиазмом скрещивались между собой.
Дождь застучал в окно. Уичкот позвал мальчишку, который дремал на стуле в коридоре. Ребенок, спотыкаясь и протирая сонные глаза, вошел в комнату. Огастес! Какое значительное имя для столь незначительного мальчишки.
— Принеси еще свечей. Погоди минутку… сколько тебе лет?
— Тринадцать, ваша честь, — Огастес опустил глаза. — То есть, будет в сентябре.
— Иди сюда. Встань передо мной.
Огастес медленно приблизился к нему и остановился в четырех футах от хозяина. Уичкот развернул стул, чтобы оказаться лицом к лицу с мальчишкой. Он взглянул на костлявого ребенка перед собой. Парень едва заметно дрожал. Он ожидал удара.