Анатомия террора
Шрифт:
Расставались в сумерках, в редких, робких огнях. Метель, себя закачав, устала и легла. Зазвонили к вечерне, Прощеным воскресеньем Масленица кончалась.
После вечерни в домах заговляться блинами станут и рыбою, а потом прощенья просить друг у друга и отвечать с улыбкой: «Бог простит», отдавая друг дружке низкий поклон.
– Прости, Нил, – грустно сказала Саша.
– Бог простит, – невесело улыбнулся Нил.
Есть у них дом, и нет у них дома. Есть у Мити воля, и нет у него воли.
– Прости...
– Бог простит...
И поклонились они в сумерках, близ Красных
5
В понедельник, направляясь в контору, старший Сизов с изначальным интересом всматривался в полную машинных звуков и запахов, движения и деятельности панораму. После тюрьмы Дмитрий примечал многое, на чем прежде не задерживал глаз.
Он беспокоился, как-то его примет инженер Орест Павлович, но при этом жадно разглядывал темные, как копченые окорока, стены, грязно-белые кирпичные кружавчики по верху водокачки, плотные столбы пара, струение рельсов, приподнятые или опущенные стрелки, похожие на молотки игрушечных медведей-кузнецов, вырезанных из липового бруска. Он вслушивался в гудки локомотивов, тоскующих по дальним пробегам, в озабоченный посвист торопливых маневровых паровозиков, в осторожное, как на пробу, полязгивание буферов, в слитый железный шум мастерских. Он думал о былой причастности к тому, что вершилось здесь, и вдруг ему стало обидно, обидно и жаль, что без него, верно, произошло в мастерских нечто важное, определяющее, к чему он, Дмитрий Сизов, не имел отношения.
В конторе все было как и до разгрома: щелканье костяшек, запах клейстера, запах папирос «Аграфиоти». Люстриновые пиджаки писали, сводили дебет с кредитом, открывали и закрывали счета.
И Орест Павлович остался таким же, как тогда, когда они с Нилом вручали ему письменное требование мастеровых. Впрочем, нет, не таким же, потому что сейчас лицо его в пенсне и с бородкой не было сухим и отчужденным.
– Те-те-те, – произнес он бодро, – санкюлот пожаловал. По какому поводу, извольте узнать?
Дмитрий объяснил. Инженер откинулся на спинку высокого, черной кожи кресла.
– У мастера был? Нет? Почему же? – И не дал ответить. – Хорошо, распоряжусь. Но помни... – Он беззлобно погрозил пальцем. – Помни, Сизов!
– Спасибо, господин начальник.
– Да! Погоди! – остановил инженер. – А братец где же? – Дмитрий, насторожившись, пожал плечами. Орест Павлович снял пенсне, дыхнул на стеклышки. – Эх, Ирландия, Ирландия, – протянул он намекающе и насмешливо, вспоминая дерзкое замечание Нила, что Россия, конечно, не Англия, но может восстать, как восстала Ирландия. – Вот тебе и Ирландия, – добавил начальник, протер и надел пенсне, но взглянул мимо Сизова. – Кстати, запрашивали о тебе... Слыхал? Знаешь?..
Дмитрий слыхал, знал. Сука эта, Скандраков, в охранном сетовал: вот, дескать, начальство отзывается положительно, а ты, Дмитрий Яковлевич, и так далее.
– Благодарствую, Орест Павлович, – искренне отвечал Сизов, впервые называя инженера именем-отчеством.
– Полноте, – прихмурился тот и как-то внезапно оборвал разговор: – Ступай.
Теперь, когда его приняли, когда он шел к станку, Сизов уже думал, что все получилось, как оно и должно было получиться. Орест Павлович добр, но принял-то оттого, что нехватка в таких вот первой статьи токарях.
Мастер, конечно, не возрадуется, размышлял Дмитрий, обходя вагоны и локомотивы, бочки, груды угля, поленницы. После истории с оштрафованным учеником Корней Иванович дулся на Сизова, хотя, правду сказать, по-прежнему поручал сложные работы и платил на совесть.
И точно, Корней Иванович, рослый, с медвежьими глазками, бородатый, не заплясал при виде Сизова.
Сизов снял шапку, поклонился. Корней Иванович сдержанно ответил:
– Здравствуй.
Сизов сказал, что начальник велел поставить его к работе.
– Та-ак. К начальству сунулся? А Корней Иванович тебе, получается, не указ?
– Да я думал...
– Ты думал! – Мастер фыркнул. – Он думал! – И передразнил: – «Начальник велел!» – Помолчав, вздохнул притворно: – Начальство велит, наше дело сполнить. Идем.
Дмитрием снова овладело ocтpoe чувство новизны, интереса и любопытства, но сейчас интерес его был обращен не на строение со стеклянными продушинами в крыше, откуда падал скупой зимний свет, не на маслившиеся машины, не на трепетный и напряженно тугой бег трансмиссий, а на тех, кто был в этой мастерской. Дмитрий не видел многих старых товарищей, хотя вот дружески кивают ему, по плечу хлопают, а кто-то и под бок на радостях толканул. Но многих он не находил, самых закадычных, «умственных».
– Ну, – сказал Корней Иванович, останавливаясь, – конь твой. Седлай.
Станок был тот самый, на котором Сизов прежде токарничал. Сизов тронул ладонью патрон, бабку и нагнулся, как в нутро заглядывая, и опять все потрогал, но уже обеими ладонями. А у Корнея Ивановича медвежьи глазки любовно мерцали.
– Теперь али уж с завтрева? – слукавил он, зная, что ответит Сизов, но желая вкусить этот его ответ.
– Чего там завтрева?
Корней Иванович крутнул головой, просиял.
– Эх, Митюха, руки золотые, да горло говенное.
То было дедовских времен, истинно заводское присловье, похвала и укоризна вместе: похвала за мастерство, укоризна за нрав неуломный.
Недели не работал Сизов, как в контору потребовали. Сторож-старик, приглашая его, глядел жалостливо. Дмитрий понял причину неурочного вызова. Он сразу взъярился, у него дыхание перехватило.
В конторе дожидались двое немолодых, устоявшейся выправки жандармов.
– Сизов?
– Да, да, – раздраженно ответил Дмитрий, чувствуя испуганно-любопытные взгляды конторщиков.
– Пожалуйте с нами.
– Пойдемте, пойдемте, – вызывающе согласился Дмитрий, сознавая никчемность своего раздражения и торопясь убраться из конторы.
Поехали на конке. Жандармы сели по бокам. Пассажиры смотрели на Сизова с тем же выражением на лицах, что и заводские конторщики. «Наверное, за червонного валета принимают, – думал Дмитрий, – за жулика». Ему было неловко, стыдно. Но какой-то студент, пухлый, с родинкой, совсем еще мальчик, выходя из вагона, бросил Сизову: «Вы как Христос между разбойниками», – и, спрыгнув, приветливо помахал рукой.