Андалузская шаль и другие рассказы
Шрифт:
Говорил он басом, при этом иногда давая петуха. Любил вычурные фразы, перемежая их грубостями. Прежде они с младшим братом спали в соседних кроватях, однако на этот раз старший высокомерно отказался делить комнату с кем бы то ни было и предпочел спать на диване в гостиной. По утрам он вставал довольно поздно, кричал сестренке, чтобы та скорее несла ему кофе, закуривал, и гостиная наполнялась запахом скверного, дешевого табака: юноша взял за привычку дымить трубкой. Сестренка входила, трясясь от страха.
— Иди сюда! — командовал он. — Я кому говорю! Кофе уже остыл! Опять подсыпали в него цикорий! И не вздумай отнекиваться! Ваши обычные ухищрения! Передай своей матери, что это гадкое пойло называется цикорием. Цикорием, а не кофе!
Иной раз он сквернословил.
Вскоре
— Ну что за нытье! Боже, с ума можно сойти от этих бабских штучек! Плаксы! Ну, хнычьте, хнычьте!
От обиды сестренка всхлипывала еще громче.
С приездом старшего брата в доме повисло тревожное, напряженное молчание. Брат был словно представитель другой породы, опасный, хищный зверь, который вернулся на родину, побывав в жестоком, диком краю. Заслышав его шаги, мать с младшими детьми вздрагивали, на лицах у них появлялось выражение испуга, а взгляд становился по-собачьи жалобным. А ему хоть бы что, он шел, насвистывая и громко топая башмаками. С каждым днем он худел и становился все выше.
Не найдя себе в этой провинциальной дыре друзей, которые были бы его достойны, юноша часами бродил по окрестностям в одиночестве. Деревня состояла лишь из нескольких домов, очень старых, наверняка населенных призраками; вокруг простирались поля, заросшие сухой шелестящей травой, с редкими деревцами. Ночью, залитые лунным сиянием, эти места казались величественными и походили на уснувший океан с безмолвными, застывшими волнами. В душе у юноши рождались образы и мечты, которые были гораздо прекраснее окружающего мира. Знавшие юношу люди наверняка представили бы его внутренний мир иссушенной пустыней с колючим кустарником. Им было невдомек, что ему грезились земли благословенные, напоенные тишиной и покоем, не оскверненные присутствием человека; там росли неведомые, восхитительные цветы, столь нежные, что невозможно было созерцать их без слез и без улыбки.
Он даже подумал, что, разбогатев, построит в том сказочном краю большой дом и позовет туда жить мать, и сестру, и брата. Мечтая, он всегда представлял себе мать — с осунувшимся лицом, потускневшими от слез глазами, он видел ее загрубевшие от домашней работы, красные, растрескавшиеся руки. В тех грезах ему являлась и сестра — аккуратно причесанные волосы, голубые глаза, и брат тоже, с пухлыми щеками, ободранными коленками, и все они были вместе, счастливые.
В такие мгновения стихи, выученные в течение года — иногда он насильно заставлял себя зубрить их, — неожиданно всплывали в памяти, наполняясь новым смыслом и точно оживая, и невозможно было устоять перед их очарованием.
Казалось, что стихи и впрямь льются в ночь, или, точнее сказать, сама ночь, плавно сошедшая на землю, шепчет юноше их на ухо. Ведь старший брат, вопреки тому, что о нем думали, был поэтом. И никто даже предположить не мог, что он влюблен в королеву.
На самом деле она, конечно, никакой королевой не была — просто герцогиня, притом обедневшая. Она жила на северной окраине примыкавшей к деревне равнины, в старом замке, который из-за нищеты последних герцогов пришел в плачевное состояние и вид имел удручающий: что-то среднее между деревенским домом и руинами. Вот из этого замка она и выходила каждый день на прогулку, одетая в светлое платье, под голубым зонтиком. Герцогиня была уже немолода, ее открытое, простодушное лицо с мягкими чертами казалось уставшим и встревоженным, печаль оставила на нем едва заметный след. Ее щеки, тронутые нежным румянцем, впору было сравнить со спелыми, но слегка увядшими плодами, зато волосы, золотистые, как осенние листья, были великолепны; стройный стан чуть клонился вперед при ходьбе, словно жемчужное ожерелье было чересчур тяжело для ее шеи. Был ли с ней знаком наш юноша? Разговаривал ли он с ней? Нет, он не знал герцогиню и никогда и словом с ней не обмолвился. Спрятавшись в кустах, он только наблюдал тайком за своей королевой, когда та выходила на прогулку, и не сводил с нее горящих глаз, в его взгляде читалась мольба и одновременно алчность. Герцогиня иногда смотрела в сторону юноши, но, скорее всего, не замечала его, погруженная в свои раздумья. Казалось, она грезила о чем-то возвышенном и прекрасном — юноша, как ни старался, не мог проникнуть за завесу этих грез и угадать, каковы они. Ему чудилось, что изящная женщина, которая шла по тропинке совсем рядом с ним, находилась где-то очень далеко, там, где пребывают короли и боги, и стоило лишь проникнуть в тот удивительный мир, чтобы самому стать богом.
Он посвящал герцогине стихи, в которых сравнивал ее с луной, с чудесными цветами и со Святой Девой. Вот именно, даже со Святой Девой, которую не раз клял последними словами, упоминая в своих богохульствах.
Он не ждал от герцогини слишком многого. Ему было бы довольно проводить долгие часы у ее ног, молча, с закрытыми глазами, положив голову ей на колени. Герцогиня узнала бы о нем все, он открыл бы ей свои тайны, какие не открывал никому, потому что они были достойны лишь ее любви и доверия. Она прерывала бы его только затем, чтобы ласково погладить по голове и изумиться: неужели это правда?
Иногда она выходила из замка в сопровождении герцога, который больше походил на фермера или конюха; у него были толстые волосатые руки, а в лице что-то грубое и мрачное. Юноше думалось, что герцогиня несчастна с мужем; однажды, когда он проходил неподалеку от замка, ему даже показалось, что он слышит долгий тонкий плач, а возможно, и крик. Юноша бродил вокруг стен замка, понурив голову, точно свирепый сторожевой пес. Он чувствовал, что способен совершить подвиг, отчаянный, храбрый поступок. «Я предлагаю тебе свою юность, свои руку и сердце», — мысленно говорил он герцогине.
Хотя настроен он был весьма решительно, ему не всегда удавалось даже увидеть ее. Придя домой, он отыгрывался на ближних. Он был раздражителен, вспыльчив и сердит, любая мелочь вызывала у него приступ безумной ярости. А вечером юноша снова спешил к замку и чуть не плакал, глядя на луну и на длинные тени, лежавшие на равнине.
Однажды он, как обычно, подкарауливал герцогиню, скрывшись за изгородью, уверенный, что она пройдет мимо. Она появилась, но не одна, а под руку с герцогом. У юноши непроизвольно сжались кулаки. Вблизи герцог не выглядел столь свирепым, каким показался юноше вначале, скорее он был жизнерадостен и доволен собой. В руках он держал фотоаппарат и развлекался тем, что снимал летний солнечный пейзаж, а на его фоне — прелестную герцогиню. Та позировала перед объективом, вертя зонтиком, отчего по ее лицу пробегали голубые отблески и кожа, ласкаемая этим светом, казалась еще нежнее. На герцогине было платье с короткими рукавами, такими широкими, что, когда поднимался ветер, рукава вздымались за ее плечами, точно два крыла.
Юноша не мог отвести от нее глаз, и внезапно ему пришло в голову, что достаточно сделать пару шагов в ее сторону — и он тоже попадет в кадр. А потом герцогиня и ее друзья, глядя на фотографию, будут недоумевать: «Кто этот молодой человек там, сзади? Может, слуга?» И кто-нибудь обязательно заметит, что у молодого человека благородное лицо. Пусть на мгновение, но он займет мысли герцогини.
Как зайчонок, он выпрыгнул из-за изгороди ровно в тот момент, когда раздался щелчок фотоаппарата. И со всех ног бросился прочь, чувствуя себя победителем. Разгневанный герцог топнул ногой и закричал ему вслед: