Андрей Беспамятный - Кастинг Ивана Грозного
Шрифт:
— Так ваша тайна… — с удивлением огляделся Аримхан. — Ваша тайна — это всего лишь ручей?
— Это не простой ручей, — с достоинством ответил Низиб-бей. — Еще мой прапрадед приметил его и послал сюда нукеров с десятком невольников, чтобы они убрали из русла все камни, которые могут поломать колеса или просто помешать возам. Он как-то проведал, что вязь, пожравшая лес в нескольких верстах впереди, летом совершенно пересыхает. Там, где по весне и осенью чавкает болото, в теплые недели остается только дурно пахнущий, но зато широкий луг, поросший густой и сочной осокой. Именно поэтому наш род ходил в набеги вместе со всеми только летом. Возвращаясь в степь, мы отворачивали сюда и пережидали, пока русские сперва погонятся за
— Сейчас все телеги, все нукеры повернут сюда, — понимающе кивнул Аримхан, — затем за пару часов вода размоет все следы, и никто и в мыслях не подумает, что целая армия скрывается совсем рядом с проезжим трактом? — И он громко расхохотался. — Я люблю тебя, уважаемый Низиб! И тебя, и всех твоих предков до самого седьмого колена!
Повозки, груженные добытым в русских поселках скарбом, с привязанными к ним невольниками, в сопровождении следящих за порядком воинов, одна за другой сворачивали в поток, утопая в песчаном русле. Вода оказалась невероятно холодной, даже ледяной — Рипа вскрикнула, когда ее ноги ступили в ручей. Впрочем, мнение рабыни все равно никого не интересовало. Возчик только погонял лошадь, спеша уйти за поворот, и девушке приходилось бежать со всех ног. Да еще и татары, что скакали рядом, громко командовали: «Давай, давай!» — и то одного, то другого невольника огревали плетью. Рипа каждый раз втягивала голову в плечи, но ее не ударили ни разу, а вот бегущим впереди родителям — она видела — татарской плети попробовать довелось не раз.
— Давай, давай!
Наконец телега повернула, и совершенно онемевшие от холода ступни ощутили под ногами теплую и мягкую подушку. Еще несколько шагов — и веревка ослабла. Возница спрыгнул, пошел распрягать лошадь, а обессиленная девушка упала на колени.
— Рипа… Рипа, ты цела?
— Степа?! — В душе всколыхнулась надежда, но тут же погасла: нет, любимый не прокрался во вражеский стан, чтобы спасти ее. Он стоял, прицепленный рядом с коровой и двумя козами к соседней повозке, тоже с веревкой на шее; руки были связаны за спиной.
— Я… — Она поднялась на ноги и всхлипнула. — Да, я цела.
Конечно, цела. Она не ела и не пила два дня, она пробежала несколько верст, она сбила все ноги. У нее болели спина и отбитый при падении бок. Она стоит с веревкой на шее у татарской повозки. Но если забыть про это, если вспомнить, что ее не убили, она ничего себе не сломала — то, конечно, цела.
Откуда-то сзади подошел длинноусый татарин в засаленном стеганом халате, в обшитой металлическими пластинами шапке и с саблей, заткнутой за широкий матерчатый кушак. Замедлил шаг рядом с Агриппиной, окинул ее критичным взглядом, спросил:
— Девка, да? Девка, баба?
Девушка отвернулась, но татарин схватил ее за косу и резко рванул, поворачивая лицом к себе:
— Твечай!
— Не трожь ее! — крикнул Степан, дернувшись на своей привязи.
— Не трожь? — Татарин осклабился, повернувшись к нему. — Совсем? Елато не трожь? — Он с силой сжал грудь девушки. — Елато не трожь?
Агриппина взвизгнула, неожиданно ощутив татарскую руку у себя между ног, А степняк вдруг сильным рывком задрал ей сарафан вместе с рубашкой на голову, оставив совершенно обнаженной, повернул лицом к соседу. Девушка принялась отчаянно извиваться, пытаясь хоть как-то прикрыть наготу, чем вызвала у татарина еще больший восторг. Он со всей силы хлопнул ее по попе:
— Елато не трожь? Совисим не трожь? — Девушка ощутила, как грязные пальцы лезут ей в девственное лоно. Степан от бессилия заскрежетал зубами, а татарин продолжал веселиться от всей души: — Совисим-совисим? И тако?
Он развязал кушак, распахнул халат. Схватил невольницу за косу, ткнул лицом в телегу, парой толчков заставил раздвинуть ноги. Рипа
— Нет! Не надо! Не надо! Мама! Мамочка! Мама, нет. Я не хочу!!!
Степан отвернулся. Отец у соседней телеги сел и уперся лбом в холодный обод колеса. Но теперь татарина уже не интересовало, какое впечатление он производит на русских, обретших своего хозяина, ставших рабами, как им и положено быть. Он просто получал удовольствие, развлекаясь со своей невольницей. И его минутная прихоть значила в этом мире куда больше, нежели судьба полонянки.
Глава 9
СЫН БОЯРСКИЙ
До усадьбы Илья Федотович добрался только на четвертый день после сечи. И хотя возвращался он с победой да еще с полусотней взятых у вотяков коней, с добротными доспехами и изрядным скарбом, особого торжества боярин не испытывал. Из пятнадцати телег короткого обоза на семи ехали отведавшие вотякской стали холопы. Пятеро убитых. Трифон, голова которого оказалась крепче тевтонского меча, при всякой попытке сесть али встать тут же блевать начинает, как перепивший вина новик. Касьян, рука которого замотана от плеча до самых пальцев, ослаб, ходить не способен, то и дело в монастырь на покой просится. Не встать больше старому воину в строй. Отсохнет рука, видит Бог, отсохнет…
Боярин Умильный осенил себя крестом и впервые за последние годы не пустил коня в галоп, увидев впереди высокие стены отчей усадьбы. Горе, горе. Теперь всюду его ждало только горе… Всадник посторонился, пропуская телеги мимо себя, остановился на вытоптанном копытами и изрытом камнями баллисты лугу. Однако татар тут стояло немало. А Дмитрий отбился. Молодец, сынок.
Обоз медленно вкатился в ворота, а навстречу, протискиваясь сбоку, выбрались две девушки.
— Батюшка! Отец!
— Ольга? Серафима?! — Он рванул поводья, едва не разорвав губы коня, дал шпоры, помчался навстречу, спрыгнул с седла и сжал в крепких объятиях сразу обеих, не замечая, что царапает лица девушек кольцами панциря. — Девочки мои, милые… Как вы… С вами все хорошо?
— Да, — ответила старшая, подняв на родителя карие глаза. — Набег был татарский, на Богородицы. Нас чуть не угнали. Но стрелец один отбил. Потом страдники сбежались. Пересидели у монастыря. Только… Алевтина пропала, что с нами была…
— Господи, прости меня, грешного, за слабость мою и помыслы мирские, — перекрестился боярин. Он любил свою племянницу, но сейчас, увидев невредимыми дочерей, не скорбел по ее страшной доле. Не мог сочувствовать, испытывая радость и великое облегчение.
От усадьбы шли сын Дмитрий, также в броне, и Гликерия, в темном платке и тяжелом черном парчовом платье. Отпустив дочерей, Илья Федотович обнял сына, но ненадолго, буквально на миг, затем отстранился:
— Горжусь тобой, мой мальчик. Ну, сказывай. Как убереглись, чем бились. Кто показал себя, а кого в страдники гнать потребно.
Разумеется, праздника не получилось, хоть при набеге и уцелели все дети до единого. В усадьбе стоял дух скорби. Подворники омыли усопших, переодели и поставили гробы в домовой часовне для отпевания. Девки утирали глаза и мусолили платки. В ближние деревни поскакали вестники, сообщить родичам холопов, что близкие их обрели вечное блаженство. Но щемящая тоска все-таки отпустила сердце боярина Умильного, и он, оставшись один в своей любимой светелке — маленькой, но обитой османскими войлочными коврами, с печуркой, дымоход которой был вмазан в кухонную трубу, с окошком, забранным слюдой, с дорогим удобным креслом, привезенным из немецкой страны Венеции, и с хитрым бюро красного дерева с пятью потайными ящиками, доставленным за два сорока горностаев северным морем из аглицкого города Ипсуича — здесь хозяин мог спокойно счесть убытки и прибытки свои, случившиеся за минувшие дни.