Андрей Беспамятный - Кастинг Ивана Грозного
Шрифт:
— Я знаю, — спокойно пожал плечами Илья Федотович. — Раз рубежи русские хранишь, стало быть, православный, хоть ты немец, хоть татарин, хоть схизматик безбожный. Но покоя в душе без веры тебе не обрести. И знамения Господнего не ощутить.
— Не помню я ничего, — вернулся к привычному оправданию Андрей. — Ни единой молитвы, никаких святых.
— Веру не помнят, — покачал головой Илья Федотович, спокойно разбирая рыбу на куски. — Ее хранят. Хранят в сердце и душе. Но ты не бойся. Господь все равно станет оберегать и любить тебя. Тем, кто выходит в поход ради спасения ближнего своего, кто не щадит живота ради земель отчих, все грехи прощаются. В
— Значит, мне можно не креститься и не молиться, а место в раю все равно за мной? — усмехнулся Матях.
— Да, — совершенно серьезно кивнул боярин Умильный, — все павшие в бою с неверными попадают на небеса, пред очи Господа нашего Иисуса Христа.
И Андрей со своей улыбкой почувствовал себя очень глупо.
— Может, поехали?
— Да, пора, — согласился Илья Федотович. — Поехали.
Дорога обнаружилась почти сразу за ручьем, метрах в тридцати. Грунтовка, не мощенная, но довольно наезженная. Метра три в ширину — две телеги без труда разминутся.
— Однако, — удивился Андрей, вслед за боярином поворачивая вправо. — А тракт получше будет, чем тот, что к усадьбе ведет.
— Это, почитай, путь со всей Оби на Хлынов и Устюг. Опять же, коли с ладей перед Лобанью высадиться, то и из Индии, и из Персии здесь пройти удобно. Всякое случается. Не каждый на струге может плыть.
— Тогда понятно… — Матях снова привстал на стременах, давая отдых измученному седалищу, и вслед за Умильным перешел в галоп.
Сосновый лес по сторонам от дороги быстро сменился лиственными зарослями, отступившими в стороны шагов на десять; потом эти заросли рассыпались на отдельные островки, за которыми виднелись покосы с частыми невысокими стожками. Пахнуло влажными травяными ароматами, перемешанными с едким гнилостным духом.
— Болотце здесь за кустами, — пояснил боярин. — Сказывали, корова у местного колдуна в нем утонула. Он ее оживить хотел, но не смог. Так и гниет теперь, вечно полутухлая.
— Тут и колдуны есть? — удивился Матях.
— Нет, — мотнул головой боярин. — Здесь больше нет. Разве в дебрях лесных где скрываются. А вот в дедовских поместьях, в Карелии, сказывали, чуть не в каждой деревне по чародею обитало. Чухонцы по колдовству известные мастера. Вон Комарово. Кажись, цела деревня, миновали ее вотяки.
Селение из полутора десятка дворов встретило их задорным собачьим лаем и свинячьим похрюкиванием. Мычания и блеянья Матях не услышал — наверное, скотину выгнали пастись. Вплотную примыкали друг к другу дворы, огороженные невысокими плетнями; огороды щетинились перьями лука и высокими стеблями цветущего укропа. Виднелись округлые кроны яблонь, вишен и слив; жердяные сарайчики, крытые соломой и дранкой; аккуратные домики, неотличимые от тех, что работящие горожане спустя четыреста лет будут ставить на дачных участках. Разве только окна с разукрашенными ставнями затягивало вместо стекол что-то похожее на бумагу, да шифера или рубероида никто себе на крышу не настелил.
— Людей что-то мало, — задумчиво огладил бороду Илья Федотович. — Ну-ка, служивый, обожди…
Заметив сидящего на завалинке длиннобородого деда, неторопливо выстругивающего что-то из обычного полена для печи — еще несколько валялось возле ног — боярин повернул в сторону этого дома, подъехал к воротам, на две головы возвышаясь над дощатыми створками:
— Эй, Мокрун,
— Так, батюшка, — опираясь на перила близкого крылечка, встал все-таки старик, — так, сказывали, дом татары в Порезе сожгли. Погорельцы соседей созывали новый поднимать. Глядишь, за день поставят, ввечеру вернутся.
— Не вернутся, — негромко ответил боярин, не столько для себя, сколько для Андрея. — Как под крышу подведут, новоселье справлять станут. Знаю я их: пока все бочонки не осушат, не уйдут. Ладно, поехали, служивый. Полдень скоро.
Илья Федотович снова перешел на рысь, слегка подпрыгивая и опускаясь в седле. У сержанта попасть в один ритм с каурым никак не получалось, а потому он просто стоял на стременах. Тем более что ехать оставалось недалеко — соседняя деревня посвечивала желтыми крышами на холмике километрах в пяти, не больше. Впрочем, отдохнуть удалось еще раньше. Примерно на полпути Илья Федотович натянул поводья и поднял руку, указывая на колосящиеся справа поля:
— Вон те кусты видишь, служивый? — Зеленая извилистая линия ивняка начиналась в паре сотен метров от дороги и уходила к едва различимому у горизонта лесу. — Это Бармашка. В лесу Лумпун течет, в него она и впадает. Стало быть, по эту сторону поля Черкишина Степана, он из Комарово. А дальше, за ручьем, уже хлеб Малышкиных растет. Они из Пореза. Твои, в общем, теперича крепостные. Значит, отсель и до Лумпуна твои владения, и вдоль реки до следующего ручья. Смерды его Вороньим кличут. Отсель не видно, шесть верст до него. А вот Керзю видно… — Боярин повернул коня мордой к другой обочине. — Вон, березки и липы рядком растут. Это она.
Деревья поднимались примерно в километре от дороги.
— Это та река, что мы в лесу переходили? — уточнил Матях.
— Она самая, — кивнул боярин. — Керзя далеко тянется, аж за Барашки. И получается, что все земли твои, служивый, промеж четырех речушек заперты. На восход до Лумпуна, на закат до Керзи, а с севера и юга в Вороний ручей и Бармашку упираются.
— А если ручей русло поменяет?
— А ты смотри, чтобы не поменял! — расхохотался Илья Федотович и дал шпоры коню.
Селение Порез, выглядевшее издалека чуть ли не крупнее Рагоз, на полсотни семей, вблизи оказалось деревенькой в шесть дворов; еще один дом стоял немного на отшибе, окруженный небольшим огородиком. Просто яркие соломенные крыши на сараях, амбарах, овинах и прочих пристройках издалека мало отличались от тех, что на человеческом жилье.
То, что здесь побывали разбойники, было понятно с первого взгляда: несколько пепелищ, разбросанных тут и там, обширные черные подпалины на многих кровлях, поломанные местами плетни. Однако траура по погибшим заметно не было. Наоборот — далеко разносился стук топоров, молодецкий смех, девичьи песни. Всадники повернули на голоса, обогнули густой сад, в котором скрывалась бревенчатая хата с закрытыми ставнями, и наткнулись на россыпь сосновых хлыстов. Стволы ловко и быстро ошкуривались ребятами лет по десять-двенадцать. Их отцы и старшие братья трудились рядом, укладывая белые бревна в обширный короб без окон и дверей. Девки в цветастых платках и белых сарафанах, весело напевая, забивали щели мокрым болотным мхом, временами стряхивая лишнюю влагу в сторону — но почему-то каждый раз попадая на кого-то из парней. Те шутливо ругались, кидались на обидчиц, весьма охально их тиская. Начинался визг, писк — но вскоре все возвращались к работе. Дело спорилось — над землей поднимался уже пятый венец.