Андрей Боголюбский
Шрифт:
— Отпирай! Отпирай, тебе говорю княжим именем!
— Отпирай, бородатый леший! — завизжал посадник. — Проспал Москву, старый харкун!
В это самое время взошедшее солнце, прорвав туман, кинуло в город первые багряные лучи. Зардели густые вершины сосен. Загорелись золотом церковные кресты. Сверкнуло слюдяное оконце в избе у пономаря. Седые от густой росы островки дворовой травы заискрились смарагдами и алмазами. Длинная тень боярской вышки протянулась поперёк всей площади и ушла концом в тёмную толчею стволов векового бора.
А в ясном небе, забирая всё выше и выше, плескались
VII
Кучковна сама отперла дверь.
На её крыльце толпилось много народу.
Пока отводила дверную створку, успела увидать красную полу посадничьей ферязи [29] . Кто-то рыжебородый, с длинным веснушчатым, знакомым как будто лицом попятился, и дверь распахнулась.
29
Длинная верхняя одежда, зачастую с длинными откидными рукавами.
Перед Кучковной стоял рослый, плотный человек в богатом боевом доспехе. Она не решалась поднять глаза и заметила сперва только длинную дорогую, мелко завитую кольчугу, вырезной серебряный княжеский знак на высокой груди (такой же знак на такой же шейной цепочке носили её братья Яким и Иван) да большую смуглую руку с тяжёлым золотым перстнем.
Потом вскинула ресницы...
Из-под низко надвинутого на брови острого, рубчатого шлема на неё глядело немолодое усталое лицо. Рука с перстнем теребила угол тёмной раздвоенной бородки, прохваченной ярко-седыми прядями.
Она узнала его не сразу. Только встретившись с ним глазами, поняла, что это Прокопий, бывший вышгородский полоняник, когда-то жалкий кощей, над которым смеялись владимирские девушки, а теперь первый княжеский милостник, Андреева правая рука, — да, сомнений нет! — тот самый Прокопий, что приезжал к ней двенадцать лет назад Андреевым послом.
Не сводя с неё внимательных глаз, он негромко произнёс только одно слово:
– Где?
Она молчала.
Выждав немного, он проговорил всё так же тихо:
— Молчишь?
— Чего молчишь? — взвизгнул посадник. — Отвечай: где княжой стольник?
Прокопий поднял тёмную бровь и оглянулся через плечо. Его смуглое лицо передёрнулось мужеской брезгливостью. Он, не повышая голоса, сказал посаднику:
— Тебя кто звал? Ступай к себе.
Часто моргая, точно от слишком резкого света, посадник глядел на Прокопия с недоумением и испугом. Спросонок, впопыхах, едучи к воротам, он невзначай вдел одну пуговицу в две плетёные петли, и оттого красная ферязь смешно топорщилась у него на животе.
— Ступай. Чего стоишь? Наведаемся — и к тебе.
Посадник, растерянно облизнув губы, высунул было длинный жёлтый зуб, желая что-то сказать, но ничего не сказал, развёл руками, повернулся и, тяжело перекачиваясь с одной ноги на другую, стал спускаться с крыльца. По знаку Прокопия три пешца пошли за ним.
Когда люди на крыльце расступились, давая им дорогу, Кучковна заметила, что её ворота заперты наглухо и около них — сильная стража. Посреди двора стояла запряжённая четверней порожняя повозка брата Ивана. На её колесе сидел Иванов конюх. Держа руки за спиной, завалив набок простоволосую голову, он тёр ухо о плечо. По положению этого плеча Кучковна поняла, что руки у него связаны. Его стерегли два боголюбовца.
— Что ж, боярыня, — выговорил со вздохом Прокопий, — молчишь, так и молчи. Обойдёмся и без твоих слов: разыщем. Уйти ему некуда: и город и твой двор кругом оцеплены. Поди покамест к себе наверх. Да возьми к себе дочь со внучонком, чтобы их кто часом не испугал (он очень мягко, по-киевски, произнёс это слово). Аза своё добро не бойся: никто ничего пальцем не ворохнёт — народ верный.
VIII
Когда за полчаса перед тем Кучковна вбежала в глухую клеть, Иван долго не мог очнуться. Сидел на медвежьем меху вскосмаченный, не разлепляя глаз, покачивался спереду назад, скрёб себе живот и бессмысленно твердил хриплым голосом:
— Чего?.. Тревога?.. Чего?..
Потом вдруг вскочил на ноги, побагровел, выкатил кровяные глаза, кинул несколько вопросов:
— Тревога?.. Кто? Пешцы?.. Много? Где?
Стал было хватать в полупотёмках раскиданную одёжу, тряхнул головой, швырнул все, что собрал, в угол, на кучу стремян, и, как был, босой, в одном исподнем, оттолкнув сестру, выскочил в дверь.
В верхних больших сенях, где Пётр Замятнич поил, бывало, греческим вином самых почётных гостей, окна были прорублены на две стороны: одни глядели на двор, другие — в сад и на реку. Иван бросился к первым.
Посреди ещё затенённого домом, росистого двора стояла его распряжённая повозка. Куры клевали между колёсами просыпанный овёс. Две сенные девушки, перебивая одна другую (это было видно по их ртам), говорили что-то Петрову скотнику, показывая рукой то на повозку, то на дом. Третья, с длинной чёрной косой, приотворив воротную калитку, выглядывала наружу. Она, не оборачиваясь, поманила к себе рукой тех двух, что говорили со скотником. Обе мигом подбежали к ней: одна, поднявшись на носки, налегла грудью ей на спину, другая присела на корточки, и все трое застыли в созерцании того, что происходило за калиткой, на городской площади, и чего Иван из окна не видел. Скотник подошёл к Ивановой повозке, потыкал зачем- то лаптем в облепленную сухой грязью ступицу заднего колеса, потрогал головку шкворня и пошёл к сеннику, поглядывая недружелюбно на боярский дом.
Кучкович перебежал к садовым окнам.
Яблони, густо окиданные зелёными шариками неспелых плодов, радостно поигрывали на солнце мокрым листом. Промеж их обмазанных глиной стволов было тенисто и пустынно.
Слева, между садом и посадничьим тыном, виднелось прясло городской стены. На её дранковой кровле (там, где Кучковне примерещилась на рассвете чья-то голова) сидел, удобно подобрав ноги, безусый парень в поярковой шапке с косым отворотом. За поясом у него был лёгкий боевой топорик. На блестевшей от солнца дранке лежал деревянным исподом вверх окованный железом щит, а рядом — копьё.