Андрей Миронов: баловень судьбы
Шрифт:
27—28 августа снимали эпизод в клинике с участием Евгения Евстигнеева. Актеру нужно было срочно вылетать в Москву – во МХАТе открывался сезон «Сталеварами», где у него не было замены, поэтому снимать решили с его сцен. Не обошлось без сложностей. Рязанов просил выделить для массовки 200 человек, но итальянцы уперлись на цифре 50. Рязанов стал грозить новой забастовкой и сумел-таки сторговаться на цифре 120. Но проблемы на этом не закончились.
Больницу снимали в четырехэтажном здании бывшей лечебницы, которая вот уже несколько месяцев пустовала. Вывески на здании никакой не было и Рязанов попросил итальянцев это дело уладить – повесить на фасад табличку «Ospedale» («Госпиталь»). Но те его просьбу проигнорировали, хотя заняло бы это минут 15. Рязанов вновь проявил принципиальность, заявил: «Снимать не буду! Моя просьба – не каприз.
На съемочную площадку опять вызвали Луиджи Де Лаурентиса. Он отдал распоряжение повесить вывеску и попросил Тоддини извиниться перед гостями. Первое его распоряжение было выполнено сразу, второе – лишь спустя несколько дней.
После того как съемочную группу покинул Евстигнеев (он был там со своей женой Лилей Журкиной), из актеров там остались двое – Миронов и Аросева. Для обоих пребывание в Италии – подарок судьбы. И обоим жутко повезло – они пробыли в Риме все три недели экспедиции при минимуме съемочных дней – у каждого их было по два. В первом они снимались вместе: когда герой Миронова приводил к себе в дом итальянку, повредившую себе ногу, и ее друзей. Второй мироновский эпизод – ныряние в воду за ларцом с сокровищами. Начальные кадры ныряния снимали, как мы помним, в начале июня в холодной Неве, подводные снимали в Неаполе, в бассейне. Все эти эпизоды можно было легко снять в Москве, но в таком случае ни Миронов, ни Аросева не смогли бы увидеть Италию. А им этого очень хотелось. Поэтому место съемок эпизодов перенесли в Италию, а местные участники фильма возражать не стали – деньги на оплату приезда двух советских актеров у них имелись.
Поскольку свободного времени у Миронова и Аросевой было предостаточно, они использовали его с пользой – гуляли по городу, изучали музеи, ходили в гости к партнерам. Миронов вел себя более чем раскованно. Например, когда он подходил к особо роскошной витрине с продуктами, то начинал петь: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна…» А когда видел что-то очень вкусное, одновременно сладкое и мучное (чего ему есть было нельзя из-за строгой диеты), он говорил: «Это можно не есть, это можно прикладывать». И он показывал, куда прикладывать, а именно к животу.
За те дни членами съемочной группы были совершены экскурсии в прекраснейшие итальянские города – Флоренцию, Венецию, Сиену, Пизу, Орвьето, Сперлонгу, Ассизи и даже карликовую республику Сан-Марино. Когда жена Миронова Екатерина Градова, которая была уверена, что муж вернется вместе с Евстигнеевым, позвонила в Рим и с удивлением спросила: «Что ты там делаешь? У тебя же всего два съемочных дня!», тот ответил: «Балда! Я здесь живу!»
Между тем съемки в Риме продолжаются. На площади Пьяцца ди Навона снимали начальный эпизод фильма – сумасшедший проезд «Скорой помощи» по тротуару между столиками кафе. С трудом добившись разрешения снимать на этой площади (на ней всегда полно туристов), киношники собственными силами создали затор из машин членов съемочной группы. Они взяли у хозяина летнего кафе столы и стулья, посадили несколько человек массовки, а одного из них поместили возле стены. И этот человек едва не погиб.
Во многом все произошло из-за того, что возможности репетировать не было – полиция разрешила проделать это один раз и быстро убираться. В результате каскадер, сидевший за рулем «Скорой», лихо смел с тротуара столы и стулья, но проехал слишком близко от человека из массовки. С истошным воплем тот рухнул на асфальт. У всех в тот миг сложилось впечатление, что машина вдавила его в стену. Но, к счастью, все обошлось всего лишь шоком – до трагедии не хватило буквально нескольких миллиметров. Но это стало поводом к грандиозному скандалу. Участники массовки и толпа, которая возникла мгновенно, стали требовать от директора картины денег в уплату пострадавшему и заодно – свидетелям тоже. В противном случае они грозились немедленно отправиться в редакцию газеты, которая расположена тут же на площади, и рассказать о творимых на съемках безобразиях. Угроза была серьезной: пришлось дать им денег.
Съемочная группа пробыла в Италии до 14 сентября и благополучно вернулась в Москву. Все были переполнены впечатлениями, в том числе и Миронов. Поэтому в течение нескольких дней он только и делал, что делился этими впечатлениями с женой и друзьями, которые специально приходили навестить его на Герцена, 49.
21 сентября Театр сатиры открыл свой 50-й сезон в Москве. Вечером того дня был показан спектакль «Таблетку под язык».
22 сентября в одном из родильных домов столицы благополучно разродилась популярная актриса театра и кино Лариса Голубкина. На свет появилась девочка, которую назвали Машей. Ее папой был Николай Арсеньев-Щербицкий, с которым Голубкина познакомилась в 1968 году в одной из компаний. Роман был бурным и завершился официальной регистрацией в ЗАГСе. Однако на момент появления дочери отношения между супругами оказались вконец испорчены, и Голубкина родит девочку в звании матери-одиночки. Впрочем, пробудет она в этом статусе недолго и выйдет замуж за… Андрея Миронова. Впрочем, до этих событий еще далеко, и Миронов пока женат на Екатерине Градовой. После рождения дочери их отношения стали более ровными. И много позже сама Градова будет вспоминать о своем браке с Мироновым только с теплотой:
«Андрей был очень консервативен в браке. Воспитанный в лучших традициях „семейного дела“, он не разрешал мне делать макияж, не любил в моих руках бокал вина или сигарету, говорил, что я должна быть „прекрасна, как утро“, а мои пальцы максимум чем должны пахнуть – это ягодами и духами. Он меня учил стирать, готовить и убирать так, как это делала его мама. Он был нежным мужем и симпатичным, смешным отцом. Андрей боялся оставаться с маленькой Манечкой наедине. На мой вопрос, почему, отвечал: „Я теряюсь, когда женщина плачет“. Очень боялся кормить Машу кашей. Спрашивал, как засунуть ложку в рот: „Что, так и совать?“ А потом просил: „Давай лучше ты, а я буду стоять рядом и любоваться ею…“
Андрей умел уважать людей, даже когда он сталкивался на улице с отдыхающим на земле пьяным господином, у него находилось для него несколько добрых, с дружеским юмором слов. Никакого высокомерия и презрения, мне кажется, что он не смог бы и на сцене одолеть этих красок. Я уже не говорю о том, каким жрецом своего дела он был. Жил только этим и ничем другим. И еще одно при его «звездности» уникальное качество – он всегда сомневался в себе. Не было ни одной роли (в нашей с ним совместной жизни), репетируя которую, он бы не говорил: «Меня снимут». И говорил это абсолютно искренне. А когда я его спрашивала: «Тебя? А кем тебя можно заменить?», в ответ он начинал перечислять фамилии своих товарищей по театру, искренне считая, что это может быть другая трактовка, а он уже приелся, заигрался. Это качество меня поражало.
Андрей никогда не сказал ни про одного человека плохого слова. И это я могу оценить только сейчас. Тогда мне казалось, что это нормально: говорить о других, когда они этого не слышат, но не желать им зла, делать добро, если им это понадобится. А у Андрея это было в крови: его буквально коробило, когда начинались сплетни. «Да не принимай ты в этом участие, не обсуждай, не суди!..» У нас с ним был такой случай. В театре давали звания – заслуженных артистов, народных. Андрей, который играл основной репертуар, не получил никакого звания! Я пылала гневом и разразилась монологом, что вот, мол, многие получили, и твоя партнерша во многих спектаклях Наташа Защипина – тоже, а ты – нет! Он поднял на меня свои ласковые глаза и сказал: «Катенька! Наташа Защипина – прекрасная актриса, я ее очень люблю и ценю и не позволю тебе ее обижать и вбивать между нами клин!» С ним нельзя было вступить в сговор против кого-либо, даже собственной жене – не терпел пошлости и цинизма…»
Сумев приспособиться друг к другу, молодые так и не смогли наладить нормальных отношений с родителями друг друга. Во многом здесь была вина самих тещи и свекрови. Обе они отличались сильными характерами и считали правыми только себя. Мнение противоположной стороны они в расчет не брали. По словам Градовой, «не было хотя бы дня, чтобы он не позвонил домой три-четыре раза. С утра: „Ну как ты, мам? Ладно, я в театре“. В два часа после репетиции – опять звонит. Вечером дома пообедал – и звонит маме. После спектакля каждый вечер цветы ей. Мне это казалось несправедливым. Раздражало, когда на ее выговоры, нравоучения он отвечал полным смирением. Стоит перед ней и кается: „Прости! Свинья я, свинья!“ Я не выдерживала: „Вы не представляете, как он вас любит! Он меня учит стирать, убирать, готовить, как вы!“