Андрей Платонов
Шрифт:
В начале повествования Умрищев — директор мясосовхоза нумер сто один, интересующийся на свете всем чем угодно, кроме скотоводства, и исповедующий принцип «не суйся» — то есть предоставь событиям развиваться по их собственному течению. Вскоре его снимают с директорской должности, но по причудливым законам советской бюрократии Умрищев оказывается председателем соседнего с мясосовхозом, который возглавляет Босталоева, колхоза. И вот тут при сравнении двух этих хозяйств, при своеобразном «социалистическом соревновании» ведущих форм собственности в СССР странные обнаруживаются веши.
В совхозе — нищета, совхоз
«…была тишина, из многих труб шел дым, слабый от безветрия и солнечной жары, — это бабы пекли блинцы; на дворах жили толстые мясные коровы и лошади, на улицах копались куры в печной золе и из века в век грелись старики на завалинках, доживая свою позднюю жизнь. Грустные избы неподвижно стояли под здешним старинным солнцем, как бедное стадо овец, пустые дороги выходили из колхоза на вышину окружающих горизонтов, и беззаботно храпели мужики в сенцах, наевшись блинцов с чухонским маслом. Еще на краю колхоза Федератовна встретила четырех баб, которые понесли в горшках горячие пышки в совхоз своим арестованным мужьям-пастухам; однако те бабы, видно, не особо горевали, так как ихние туловища ходили ходуном от сытых харчей и бабы зычно перебрехивались».
Эта благостная картина возмущает, оскорбляет «советскую наседку» Федератовну, когда та отправляется проверять, как устроена экономика колхоза.
«Она обнаружила, что на каждом дворе была полная живая и мертвая утварь — от лошади до бороны, не говоря уже про пользовательных, про молочных или шерстяных животных. Что же, спрашивается, было обобществлено в этом колхозе? Никакой коллективной конюшни или прочей общественной службы Федератовна не нашла, хотя и прощупала всю деревню сквозь, даже в погреба заглядывала и на чердаки лазила».
Но еще больше переполняется она «гневом ненавистных чувств», когда узнает, в чем причина благоденствия и богатства умрищевского колхоза.
«— Ты погляди на мое достижение, — указывал со спокойствием духа Умрищев, — у меня нет гнусной обезлички: каждый хозяин имеет свою прикрепленную лошадь, своих коров, свой инвентарь и свой надел — колхоз разбит на секции, в каждой секции — один двор и один земельный надел, а на дворе одно лицо хозяина, начальник сектора.
— А чьи же это лошадки у твоих хозяев?
— Ихние же, — пояснил Умрищев, — я учитываю чувственные привязанности хозяина к бывшей собственной скотине».
Если вспомнить «Котлован» с загубленными лошадьми, то Адриан Умрищев — своеобразный антиактивист. И хозяйство его построено по совершенно иному принципу, нежели колхоз имени Генеральной Линии: в него — и здесь вспоминается избитая до полусмерти, но живая хроника «Впрок» — сгоняют не бедноту, не голь перекатную, а принимают настоящих хозяев, и оттого он процветает. Сомнительной утопии, осуществленной в «Родительских двориках», над разрушением которых во имя реализации «вермовых» планов безутешно плачет даже Надежда Михайловна Босталоева, жутковатой башне для безболезненного умерщвления животных противопоставлена воплотившаяся реальность умрищевского кооперативного хозяйства.
Этот эпизод отразился позднее в воспоминаниях Льва Гумилевского, которому Платонов читал «Ювенильное море» в рукописи («читал по-писательски, безвыразительно, без игры в лице,
«Федератовна поздоровалась, присела к столу и рассказала, зачем пришла:
— Уж не таись, батюшка, скажи, что ты такое делаешь, что не нахвалятся тобой мужики?
— А я, матушка, ничего не делаю, — отвечал он, — читаю вот Историю Ивана Грозного от любопытства своего. А в колхозе у меня действительно порядок.
— Как же ты его организовал, батюшка?
— А вот как, матушка, у меня весь колхоз разделен на секции. В каждой секции у меня по одному хозяйству и все секции — автономны…
Пока я до слез хохотал, Андрей Платонович с тихой умиротворенной улыбкой сложил трубкой лохматые листы верстки и бросил в открытый ящик старинного серванта».
Ему действительно нравилась такая коллективизация. Вот и получается, что ничему Платонов не научился. Как ни били его за чаяновскую утопию, как ни объясняли и ни доказывали в «Правде» или в «Известиях» серьезные люди — Фадеев, Авербах, Селивановский, за которыми стоял Сталин, — что он, Андрей Платонов сын — подкулачник и скрытый классовый враг, этот странный, больше всех советских писателей вместе взятых привязанный к социалистической действительности и коммунистической мечте инженер, практик, не от мира сего человек с необъяснимым, самоубийственным упорством продолжал утверждать кооперативные идеи в противовес тотальному обобществлению и обезличиванию. Впечатление такое, что Платонов даже если и захотел бы, то не смог бы написать того, что требовалось партии большевиков. Правда, в «Ювенильном море» автор признавал: сосуществовать в стране двум формам собственности — кооперативной и государственной — не суждено.
В финале торжествует революционная справедливость и социалистическая целесообразность: Умрищев разоблачен и снят с должности, а колхоз его… Можно представить, что сделали с этим колхозом и сытыми мужиками. Что ж касается председателя: «Умрищев был давно исключен из партии, перенес суд и отрекся в районной газете от своего чуждого мировоззрения».
В одном из черновых вариантов повести был такой диалог:
«— Иль ты самокритики не любишь?
— Люблю, — осунулся Умрищев. — Пусть только бабушка зовет меня впредь оппортунистом, а не классовым врагом. Я признаю свои ошибки, отрекаюсь от самого себя и обещаюсь, начиная с завтрашнего дня, во всюду соваться. Спасибо тебе, бабушка».
Если учесть, сколько горько автобиографического было для Платонова в этих словах и в перипетиях судьбы его героя, то на все содержание «Ювенильного моря» отбрасывается печальный свет платоновской судьбы, а на отречения писателя 1931–1932 годов ложится зыбкая тень пародии.
«Ювенильное море» — даже по замыслу, не говоря уже об исполнении, конечно, никакой не производственный роман, как предположил автор книги «Андрей Платонов в поисках счастья» Михаил Геллер. Это скорее сказка, «фэнтези» на тему советского сельского хозяйства. В этой сказке есть свои слабаки и богатыри (точнее, богатырши), дураки и умники, добряки и злыдни, но главное — если и есть в сказке ложь, то есть в ней и намек, который разгадали чуткие рецензенты.