Андрей Рублев
Шрифт:
Она плывет быстро, не уставая, отфыркиваясь, как животное, и смотрит на него из воды пристальными серыми глазами. В зеленой воде ломается и струится ее крепкое молодое тело.
Андрей опускает глаза и шепчет молитву.
Над рекой несутся отчаянные вопли:
— Марфа-а-а!! Марфа! Плыви-и-и-и!
Марфа уплывает все дальше и дальше, и туман, поднимающийся с воды, прячет ее от преследователей.
Над Клязьмой встает солнце. Наступает день.
Страшный Суд. Лето 1408 года
Тихо и прохладно
Внутренность храма чисто оштукатурена. Вдоль стен, почти до самого потолка, высятся леса. Лучи солнца жаркими косыми прямоугольниками ложатся на пол и нагревают щербатые плиты.
Иконописцы томятся от безделья. На краю деревянного ящика с известью, углубившись в затрепанный лицевой подлинник [5] , сидит Фома. Сергей примостился на лесах, свесив босые ноги и прислонившись щекой к шершавому стояку. Мирской мужик — Григорий — уселся у стены, подтянув к подбородку колени и положив на руки лохматую голову.
5
Лицевой подлинник — свод иконописных правил, канонизированных церковью. (Прим. авторов.)
И только одни Петр работает. Он сосредоточенно шпаклюет одно и то же место, которое уже и без того идеально отшпаклевано, как, впрочем, и вся стена. Все молчат. В тишине раздаются звонкие шлепки известки и скрежет мастерка.
Фома обводит собор угрюмым взглядом и громко зовет:
— Алексей!
Григорий, которого можно было принять за спящего, поднимает голову. Слово гулко разносится, перебрасывается от одной стены к другой и глохнет в сонной духоте. Алексей не отвечает. Фома снова погружается в лицевой подлинник.
— Пусти, раствора наберу, — подойдя, просит Фому Петр.
— Материал только переводишь. Кому это надо-то? — морщится Фома, неохотно вставая с ящика.
— Там недоделочка еще такая… — оправдывается Петр, подняв брови. Набрав раствора, он возвращается в свой угол, откуда через минуту опять несутся жидкие шлепки и жестяной скрежет.
— Голова чего-то болит, — раздается мрачный голос невидимого Алексея.
— А ты спи больше! — советует Григорий. — От пересыпу и болит.
— Где ж от пересыпу, когда я вторую неделю заснуть не могу по ночам, маюсь?
— Чего ж ты делаешь по ночам? — интересуется Фома.
— Да ничего! Лежу, гляжу.
— Куда? — спрашивает Сергей.
— С открытыми глазами лучше, — делится печальным опытом Алексей. — А глаза закроешь — все какие-то мошки, такие зелененькие мельтешат перед глазами…
— А ты днем не спи, тогда и ночью спать будешь, — советует Фома.
— Гроза, наверное, будет… — хрипло бормочет Григорий, привалившись к стене.
— Фома! — зовет сверху Сергей.
— Что тебе?
— Я сбегаю искупнусь? — просит
— Нечего, нечего, — не разрешает Фома.
— Я быстро!
— Я сказал: не пойдешь…
— Жарко… — канючит Сергей.
— Ничего не жарко, не ври.
Петр отрывается от работы:
— А может, ему, правда, жарко?
— А почему тогда ему одному жарко? — спрашивает Фома.
— Мне вот тоже, например, жарко, — утверждает Петр.
— Конечно, он сидит, а ты работаешь! — злится Фома.
— Да пусти его искупаться, — заступается за Серегу Григорий.
— Нечего-нечего баловать! — доносится сверху голос Алексея. — Пускай со всеми сидит!
— А ты бы помалкивал! — крикнул Григорий. — Весь день сопишь, как сурок, вниз только пожрать да по нужде спускаешься!
— А ты что, работенку мне какую подыскал?! — язвит задетый за живое Алексей.
— Да ты ее сам подыскал, как хотел!
— Ну и все! — голова Алексея скрывается, но злой голос его продолжает бубнить: — А если все сидят, Сережка тоже пусть с нами…
— Да чего вы все! — снова вмешивается Петр. — Отпустили бы, так он бы уж и прибежал давно!
— Да ему только дай, он до посинения в воде сидеть будет! — рокочет голос Алексея. — Взбрело в башку, что жарко, вот и ноет.
— Где ж он ноет-то? — возмущается Петр. — Это ты ноешь все время!
— Это я первый раз сказал, жарко, а не Сергей, — вступается Григорий.
— Ну хватит! Всё! — теряет терпение Фома и обращается к Сереге: — Хочешь купаться — иди! Ну?!
Серега сидит на лесах, опустив голову, напуганный скандалом, возникшим из-за его безобидной просьбы.
— Ну иди! Что ж ты?! Иди! — свирепеет Фома. — Вот видите?! — обращается он ко всем, но в это время в дверях появляется нескладная фигура в рясе.
Это ключарь собора Патрикей. Он делает Фоме какие-то таинственные знаки. Сутулый, с безумными черными глазами и долгоносым лицом, Патрикей похож на облезшую птицу. Лицо его покрыто испариной, и весь его вид говорит о том, что он крепко выпил и чем-то очень взволнован.
— Слушай, Фома, тут такое, дело такое! Только тс-с-с-с! — вытаращив глаза, Патрикей прикладывает к губам длинный палец. — Захожу я сейчас к архиерею к нашему, захожу сейчас, а там! Крик такой, крик, гам, крик, архиерей в исподнем, красный весь архиерей бегает! Нету моего, говорит, терпенья, нету! Все! Все! (Это он про вас все такое!) Два целых месяца, как все подготовлено, мол, два месяца! Не чешутся, бездельничают, кричит, сколько денег запросили, а бездельничают, и ничего не готово! (А вы правда много денег запросили? А?)
— Да какой там! — сникает Фома.
— Мне, говорит, все равно! Рублев Андрей, Даниил Черный! Все равно! А денег сколько! Шум, гам, в одном исподнем архиерей, красный весь даже! Да будь они Феофаны, кричит, оба, и то мне все равно! Что, кричит, это такое? Что?! И вот такое лицо скорчил! — Патрикей строит невероятную рожу и повторяет, словно в жару: — Что мне Рублев и Даниил! Мне нужно, чтоб собор к осени расписан был, и конец! Гонца снарядил с жалобой прямо к великому князю, гонца снарядил к великому…