Андрей Рублев
Шрифт:
Фома молчит…
— Что, а? Еще не начали? — спрашивает он, глядя на Фому добрыми сумасшедшими глазами. — Знаете, вы… вы давайте, а то знаете… А Андрей где?
— Опять ушел куда-то… — пожимает плечами Фома.
— А, может, вы без него? Давайте, начинайте расписывать без него…
Фома сердито усмехается.
— Чего смеешься? — громко шепчет ключарь. — Вон вас сколько! Если он чего не решил — вой вас сколько! Один ведь он, ум хорош, а два… Где он?
Фома оглядывается и, взяв ключаря под руку, уводит во двор.
Мастера неподвижно сидят
— Да хватит тебе! — не выдерживает Григорий. — У меня уже в глазах рябит от стенки твоей! Чего ты ее мусолишь?!
Он пересекает придел и, сев на бревно, отворачивается к сияющей белизной стене.
Матово сияют широкие поля цветущей гречихи. Гречиха бела, как выбеленные стены Успенского собора. Андрей и Даниил, измученные, бредут по горячей пыли и спорят:
— Нет, я так не могу! Ты скажи: да или нет! — возмущается Даниил.
— Чего?
— Да или нет! В Москве было все обговорено или не было? Скажи! Ведь все до последней мелочи обговорили! Сам великий князь утвердил!
— Да, да… да, — сокрушенно соглашается Андрей.
— Уф! — облегченно вздыхает Даниил. — Чего ж тебе тогда неясно? Почему мы тогда два месяца до хрипоты спорим?! Ты втолкуй мне, а то, может, я стар стал, из ума выжил?! Все решено, обговорено, Страшный Суд, бери и пиши! А мы… хоть от работы отказывайся, ей-богу…
— Слушай, Даниил, а может быть, и правда, а? Откажемся и все! Вернемся и все!
— Да как мы ученикам нашим в глаза глядеть будем?! — взрывается Даниил. — Да я от стыда сгорю!
Молча идут чернецы по дороге, лежащей поперек поля, словно черта, проведенная по белой штукатурке.
— Какое время теряем! — снова не выдерживает Даниил. — Теплынь, сухота! Уж купол расписали бы. И столбы тоже. А как их разделать-то можно! Звонко, красиво, чтобы все в одно сплелось! А грешников справа так написать можно кипящих в смоле, чтобы мороз по коже! Я такого там беса придумал! Дым из ноздрей, глаза!
— Да не в этом дело! — стонет Андрей. — Чует сердце, не в дыме дело!
— А в чем?
— Не знаю… — крутит головой Андрей. — Ежели бы знал!
— А чего глаза отводишь?! — взбешен Даниил.
— Не могу я чертей писать! — вдруг орет Андрей. — Противно мне, понимаешь?! Народ не хочу распугивать!
— Опомнись! — в отчаянии взмахивает руками Даниил. — Так на то Суд Страшный! Это ж не я придумал! Так и мастера старые писали, и Феофан так учил! Да ты рукописи византийские погляди, прописи! Но ним же ведь и с князем великим все обговорено!
— Не могу! Как хочешь, Даниил, не мо-гу! — опустошенно заявляет Андрей.
— Так чего же ты раньше молчал?! — взвивается Даниил. — В Москве молчал?! Не надо было браться тогда! Нечисто это!..
— Какой есть! — вспыхивает Андрей. — Не сумел, видно, чистоту воспитать во мне!
Даниил бледнеет и останавливается.
— Таких слов от тебя никогда не слыхал и… слушать не желаю, — сдавленным голосом произносит он, поворачивается и
Далеко, на самом краю поля, появляется всадник, мчащийся под слепым солнцем. Все ближе глухой топот, и вот различим верховой в черной рясе, белая пыль несется над гречихой, лоснясь взмыленными боками и размахивая спутанной гривой, летит вороной конь, кося глазом и брызгая пеной. Бешеный перестук копыт обрушивается на Андрея. Через несколько мгновений всадник исчезает за горизонтом, и снова наступает тишина, наполненная многоголосым гудением пчел. Андрей срывается с места, бежит за Даниилом и догоняет его на каменистой дороге, ведущей по склону к городу.
— Ты уж прости меня… Это я так… Неумен просто… Прости, Даниил… Христа ради…
Даниил не отвечает и, не оборачиваясь, медленно подымается в гору.
— Согрешил, прости… — не отступается Андрей. — Только правду я тебе всю сказал… Попутал бес в Москве… Согласился. Кто ж от такой чести откажется… этакий собор расписывать. Прости… согрешил… Только не уходи… а то, ей-богу, пропаду вовсе, Даниил… Молю, не уходи…
Даниил останавливается и поднимает на Рублева насмешливый взгляд:
— Куда я тебя, непутевого, брошу?
Андрей, не поднимая головы, стоит посреди дороги и смотрит в землю.
— Теперь уж все… — тихо продолжает Даниил. — Вон архиерей гонца послал в Москву на нас жалиться…
Андрей и Даниил входят в собор.
— Хоть убейте, — говорит Андрей и откашливается. Голос у него сухой и хриплый. — Не знаю, что писать.
— Как не знаешь? — спрашивает Фома. — Страшный Суд нам наказано писать.
Андрей стоит посреди собора босой, в пыльной рясе, с почерневшим от солнца лицом. Снаружи доносится верещание стрижей.
— Понимаешь, в чем дело? — обращается он к Фоме. — Я так думаю, что лучше вовсе не писать Страшный Суд.
— Как? — изумляется Григорий.
— Я хочу… — начинает Андрей и сникает, — ничего я не хочу, ничего… И все…
— Ну вот! — вдруг объявляет Фома и встает. — Ухожу я от вас!
Все смотрят на Фому, который берет с лесов мешок и начинает бросать в него свои пожитки.
— Не по мне такая работка! Спасибо вам всем за ласку, за подзатыльники. Кое-чему научили. А теперь хватит. Я работать пойду!
Андрей молча стоит, опустив глаза и постукивая палкой по каменным плитам. Со двора неожиданно влетает прохладный ветер и шевелит полы его рясы.
— Церковь в Пафнутьеве расписать пригласили, — продолжает Фома, — невелика честь, да есть! Страшный Суд писать ухожу! Ну, кто со мной? — Никто не отвечает. — Ну ладно. Тогда оставайтесь, только не жалейте потом! — Фома поворачивается и, не взглянув на учителя, уходит.
Андрей поднимает глаза и видит перед собой нестерпимо белую стену. Такую белую, что ему кажется, будто окружает его со всех сторон густой белесый туман, отчего лица товарищей становятся чужими, черными на фоне невозможно белых стен, и ни одна линия не оскверняет их абсолютной поверхности.