Андрей Тарковский. Жизнь на кресте
Шрифт:
— Дирижеру как раз надо все инструменты знать. А у Андрея — это просто мечта лентяя. Ему бы усидчивости побольше… Вы уж со своей стороны поднажмите! — просили губки бантиком.
— Я поднажму. Непременно поднажму, — пообещала Мария Ивановна без всякого энтузиазма. Потому что ждала постоянно грубости и твердого отпора. Уж если Андрей что-то делать не захочет — ничем его не свернешь.
«Усидчивости не хватает… А может, совести? Обыкновенной человеческой добропорядочности?» — она смотрела в окно на спину удалявшегося «погулять»
Ах, эти пыльные московские дворики с порезанными ножичками косыми лавками, эти чахлые кусты и расписанные с болезненной для корректора неграмотностью кирпичные стены. «Сдесь магила для всех кто денешки жмотит». И, конечно же, слова короткие, обиходные, речь русскую поганящие. Это не Андрюшиных рук дело, он таких ошибок не настрогает. Да и лексика… Что про Андрея ни говори, а похабными словами он не пользуется. Хотя, кто знает, какой он там — «в своей компании». Догадывалась Мария Ивановна — к рыжему Хомычеву Дрилка бегает. Отсидел тот в колонии для малолетних за кражу, теперь целой кодлой верховодит — учеников, видимо, готовит. Семья спекулянтов известная. Бабка рыжего, прозванного Хомой, снабжала весь район самогоном.
Маринка пару раз клялась, что унюхала от брата запах перегара. Он же, хитрюга, придет поздно, прошмыгнет в свой угол и затаится. Пробовала Мария Ивановна допытаться, что находит для себя полезного Андрюша в такой компании.
— Тебе не понять, — отрезал он, принявшись грызть ногти. — Ты ж жертва дисциплины, всю жизнь по струночке ходишь, перед начальством трепещешь.
— Опять за свое! Сколько раз можно говорить — ногти грызут только подзаборники! — в сердцах шлепнув сына по руке, она ушла на кухню. С горькой обидой хлопнула дверью. «Так что ж — не музыкант, не художник, урка будущий? Проморгала ты, Мария Ивановна, сына. Вот они — плоды безотцовщины!»
Мария Ивановна проплакала полночи — и откуда он все это взял? Ведь ее принципиальность и упорство известны всем товарищам в типографии. А еще честность, исполнительность, высокая квалификация… Что ж они не перешли в наследственность? Почему сын не перенял ничего этого, словно мать предназначена только для того, чтобы щи варить и за детьми убирать. А уж вина «брошенки» — целиком на ней. Значит, не так хороша, раз отец другую нашел, да еще с двумя детьми бросил! И еще эти чертовы ногти — догрыз до мяса! В детстве горчицей мазала и бинтовала — тащит в рот, хоть убей. Надеялась, с возрастом пройдет, как и отчужденность эта нервозная, как полное своеволие во всем. «Нет, не справляешься ты, Маруся, с сыном…»
Конечно, и на занятия по рисованию Андрюшка ходить перестал, хотя и тут считался учеником способным. Опять же — «не хватило усидчивости». Вот если б сразу в Третьяковскую его полотна взяли — тогда пожалуйста. А то сиди часами, алебастровое ухо, взгроможденное на застеленный мятой простыней стул, выписывай. Не шло ученье у Андрея, как мать с бабушкой ни наседали. Да и отец наверняка по-своему, ненавязчиво советовал за ум взяться. Может, лучше б выпорол?
Школьный аттестат
Окончив школу в 1951 году, Андрей с легкостью поступил на арабское отделение Московского института востоковедения. Наверняка сопричастность отца к поэзии и философии Востока, связь с его людьми поманили младшего Тарковского в пряный и утонченный мир арабской культуры. Но и тут сплошная тоска. Все оказалось не так-то просто в этом заковыристом, требующем постоянной зубрежки языке. Проучился Андрей в Институте востоковедения полтора года и, кто знает, может быть, окончил его благополучно, если бы не сотрясение мозга, полученное на занятиях по физкультуре, и определенные обстоятельства, пугавшие мать больше сотрясения.
Не отвадил институт Андрея от дурного влияния улицы. Частенько пропадал он из дома, завел друзей еще более подозрительных. Откуда-то заимел карманные деньги. Вещи дорогие все чаще появлялись в его гардеробе. Говорит, «выменял». А перед зеркалом волосы мылил и зачесывал, чтобы гребнем надо лбом стояли. Это, мол, под Элвиса Пресли — прогрессивного американского певца. А потом от него за километр хозяйственным мылом несло. Сахар-то — воду сахарить для прически — Мария Ивановна спрятала. И Маринка свое имущество от налетов Дрилки берегла.
— Ты зачем мой клей взял? — темноглазая, хорошенькая Марина с косами, уложенными «корзиночкой», хмурилась, наблюдая за манипуляциями брата.
— Отзынь, мелочь! Жадиной-говядиной в школе тебя дразнят? — он обеими ладонями держал подсыхающую конструкцию. — И правильно!
— Ишь, фраер какой! Я школу в этом году кончаю и, между прочим, на отлично! — Марина забрала свою бутылочку с клеем. — Я знаю, ты под стилягу кок делаешь. Только ничего не выйдет — волосищи жесткие, их надо казеиновым клеем залить.
— Хороший совет, сестренка. Только я пока не шизик… — отвечал Андрей одними губами. Он боялся отпустить волосы и пошевелить головой. — Казеиновый так схватится, что потом сбривать придется. Ты лучше своих кавалеров учи. Этих уродов, под полубокс стриженных!
— Мои кавалеры — настоящие комсомольцы. Они в парке стиляг ловят и наголо бреют. А твой любимый Элвис тоже стиляга, и никакой он не коммунист. Рок-н-ролльщик капиталистический, вот он кто! Ты смотри, Андрюшка, попадешь нашим — и обреют, и брючки-то дегтем вымажут! Вот уж обхохочусь!
— Руки коротки, — ухмыльнулся, приглядываясь к застывшей на голове конструкции, Андрей. Остался недоволен. Смешно как-то — торчит надо лбом гребень, да еще липнет к рукам. — Ишь, прыткая какая нашлась, пугать меня вздумала! У меня самого дружбанов полно. Найдутся заступники. Ай, черт! Грей, Маринка, воду! Грей, говорю! Мне, кажется, другой фасон нужен.
Он постригся «под ежик» и объявил всем, что это самое модное направление и сам Элвис уже обстрижен. Обещал фото из иностранного журнала достать.