Андроид Каренина
Шрифт:
Когда вчера вечером он пришел к ней, они не поминали о бывшей ссоре, но оба чувствовали, что ссора заглажена, а не прошла.
Нынче он целый день не был дома, и ей было так одиноко и тяжело чувствовать себя с ним в ссоре, что она хотела все забыть, простить и примириться с ним, хотела обвинить себя и оправдать его.
«Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь с ним, и уедем в деревню. Нет, на Луну! Мы должны вернуться на Луну!» — говорила она себе.
«Ненатурально», — вспомнила она вдруг более всего
«Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе».
И, увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя.
«Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, скоро дадут развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
И чтобы не думать более и не поддаваться раздражению, она позвонила и велела внести сундуки для укладки вещей перед полетом на Луну.
В десять часов Вронский приехал.
Глава 12
— Что ж, было весело? — спросила она, с виноватым и кротким выражением на лице выходя к нему навстречу.
— Как обыкновенно, — отвечал он, тотчас же по одному взгляду на нее поняв, что она в одном из своих хороших расположений. Он уже привык к этим переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в самом хорошем расположении духа.
— Что я вижу! Вот это хорошо! — сказал он, указывая на коробки в передней.
— Да, надо лететь. Я ездила кататься и была околдована бледно-оранжевым светом Луны. Душа словно унеслась туда, наверх, где наше счастье вновь возродиться. Ведь тебя ничто не задерживает?
— Только одного желаю. Вот это хорошо! Сейчас я приду и поговорим, только переоденусь. Вели чаю дать.
И он прошел в свой кабинет. Анна позвонила, чтобы спросить у Петра чаю. Пока она ждала, когда слуга принесет чай, поеживаясь от доносившегося из кухни грохота посуды, она почувствовала подошедшую новую волну раздражения.
Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: «Вот это хорошо», как говорят ребенку, когда он перестал капризничать; и еще более была оскорбительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным тоном; и она на мгновение почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронского так же весело.
Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти повторяя приготовленные слова, свой день и свои планы на отъезд.
—
— О да! — сказал он, с беспокойством взглянув в ее взволнованное лицо.
— На Луне все хорошо устроится. Нам нечего будет бояться Министерства, и человеческий труд нам будет ни к чему, потому что там есть Луниты, которых нельзя вот так взять и убрать.
— Анна, давай не будем забегать вперед, — перебил ее Вронский с выражением наигранного терпения. — Мы, конечно же, должны взять с собой Петра. Роботы II класса запрещены повсюду, и российские законы распространяются и на колонии на Луне, как ты хорошо знаешь. А что касается Министерства, я не думаю, что мы должны оставаться там навечно. Мы можем отправиться туда на каникулы, пока тебе не дадут развода, и мы наконец поженимся. Когда вернемся, я подам заявление в Департамент Оперативного Реагирования, чтобы возглавить полк.
— Ах, что же это такое? По этой причине ты вытащил меня обратно в Москву, в эту ужасную жизнь: за тем, чтобы ты смог сыграть роль героя-истребителя пришельцев?
Вронский развел руками.
— Анна, что все это значит?
— Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей жизни.
На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не могла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.
— Я никогда не говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой внезапной любви.
— Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?
— Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю неправду, — сказал он тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. — Очень жаль, если ты не уважаешь…
— Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то лучше и честнее это сказать.
— Нет, это становится невыносимо! — вскрикнул Вронский, вставая со стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил: — Для чего ты испытываешь мое терпение? — сказал он с таким видом, как будто мог бы сказать еще многое, но удерживался. — Оно имеет пределы.
— Что вы хотите этим сказать? — вскрикнула она, с ужасом вглядываясь в явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в особенности в жестоких, грозных глазах.
— Я хочу сказать… — начал было он, но остановился. — Я должен спросить, чего вы от меня хотите.
— Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули меня, как вы думаете, — сказала она, поняв все то, чего он не досказал. — Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено!