Ангел Маруся
Шрифт:
Да я знала, что нельзя. Мало того, никогда не верила, что такое возможно. Думала, про любовь — это все сказки. Нет, у нас с Остапом любовь, конечно, была, но давно, лет двадцать назад. А потом только супружеская койка, быт, да время от времени небольшие взаимные измены для поддержания тонуса. Хотя, были еще уходы «к маме» и периодические «бросания» друг друга, когда совместное проживание становилось особенно невыносимым. Но это по молодости. К моим тридцати шести все семейные неурядицы поутихли, образовался достаток, который жалко было рушить, да ещё воспитание чадушки заставило создать мощную родительскую коалицию для объединения педагогических потуг. И вот на тебе.
Ох, и как же мне было нехорошо, как некомфортно на своей
А и действительно, зачем я вернулась? Неужели нажитое добро тянуло назад? Ребенок? Муж? Или привычка жить плохо и трудно?
Ах, не буду я ворошить прошлое, неблагодарное это занятие — одно расстройство. Потом как-нибудь поворошу, когда оно станет ещё дальше, ещё тише и туманнее. Не будет так царапать острыми краями мое бедное разбитое сердце.
10
Вот я лучше детство вспомню. Оно у меня было счастливым — ну, насколько я его сейчас себе представляю. Никаких несправедливостей и обид, врезавшихся в память на всю жизнь, никаких моральных травм. Росла как цветок в саду, окружённая мамками-няньками, не получая жизненной закалки и навыков борьбы за место под солнцем. А чего бороться-то — и так все было, чего хотелось. Ребенком я была контактным и радостным. Всё у меня получалось если не с первой попытки, то со второй. А намерение схватить звезду с неба как-то изначально отсутствовало.
Я помню себя совсем маленькой, лет пяти, проснувшейся рано утром, видимо в выходной день, так как не наблюдалось ежедневной суеты и беготни со сборами на работу и в садик. В доме было тихо и необычно светло. Естественно, любознательный ребёнок решил узнать — почему, и пошлепал тихонечко к окну. Окна на месте не было, двери — тоже. Да, собственно, не было ничего из того привычного, что узнавалось прежде и с закрытыми глазами, на ощупь. Вместо стен и мебели, обычно ограничивающих моё жизненное пространство, колыхалась некая субстанция, напоминающая туман. Сквозь туман доносилась тихая музыка. Я запуталась в белой невесомой вате, но не испугалась. Наверное, потому что каким-то ранее неизвестным чувством предугадывала благоприятный исход событий… Туман оседал, уплотняясь внизу в пушистый ковер, а сверху на него падал свет. Свет исходил от силуэта человека, точнее — женщины в длинных одеждах. Она летела ко мне по воздуху, не касаясь земли, потому что земли-то как раз нигде и не было. Я уже почти увидела её лицо, еще до этого поняв, что она улыбается, как вдруг всё исчезло — свет, туман, женщина, а из полумрака начали проступать контуры предметов, возвращая меня в привычную обстановку.
Весь последующий день с его обычной суетой и множеством незапомнившихся событий был бы совершенно рядовым, если бы не одно происшествие, связавшее действительность с утренним полусном-полуявью. Сейчас могу вспомнить только несущуюся на меня машину и странное состояние оцепенения — не от испуга, а от несправедливости происходящего. Она остановилась вплотную, оглушительно визжа, скрежеща и воняя, но даже не задев. Из кабины, под чей-то крик, вывалился незнакомый, пьяный до невменяемости дядька, мычащий нехорошие слова в мою сторону. Дядьку заслонили сбежавшиеся люди, кто-то отвел меня домой, где началась суета, слёзы и ощупывание ребёнка всеми присутствующими на тот момент.
А перед моими глазами, в золотом свечении, стояла неземной красоты женщина в струящихся одеждах, остановившая грузовик лёгким движением узкой полупрозрачной ладони.
11
Сегодня у меня выходной — родные и близкие уже свыклись с мыслью об утрате, перестали стенать и плакать и вплотную занялись подготовкой к расставанию навеки. Навеки — это когда между нами не просто доски и земля, а вся бесконечность пространства. И времени. Кто не знает: мы можем брать с собой кого захотим. Ну, там человека, даже двух. Кому уже пора. Или кто без нас не сможет. Или без кого лучше будет остающимся. Иногда это замечают. Когда, что называется, уходят один за другим. А иногда — нет. Я никого не возьму. Я хочу, чтобы вы все жили долго и, по возможности, счастливо. Это так просто.
Вот говорят — жизнь жестокая и несправедливая штука. Не стоит этому верить. Слушайте тех, кто говорит — она прекрасна. Эти ненормальные сказочники, живущие среди нас и нами же гонимые — только они знают всю правду. Их слышат, но примерно как шум дождя или шелест волны — до времени не понимая. А потом, спохватившись, довольствуются только эхом…
На работе суета. Разрываются телефоны, мой заходится чаще всех. Чтобы не бегать через комнату, Дашка переставила его на свой стол. На мое место не садится, и правильно — примета плохая. Дашка, я тебя вижу. А ты меня — нет! Тихонечко тащу у нее из-под руки еженедельник со всякими необходимыми записками типа «18.00 маник.» или «Вовик 100». На завтрашнем дне написано «Маня 11.00». Это про меня. Я, так же, как и она, тешу себя мыслью, что до завтрашних одиннадцати ноль-ноль ещё куча времени — день, вечер и даже целая ночь. И лучше всего было бы свернуться клубочком под одеялом и сладостно растянуть эти почти сутки на бесконечную вереницу медленно уползающих в темноту минут.
Ежедневник падает на пол, шелестя страницами, и непринужденно раскрывается на записи полугодичной давности, призывающей не забыть про деловую встречу, обед с нужным человечком, автомобильного доктора и — главное — поездку на выходные за город к Н-ским. Что-то я не помню, чтобы Дашка делилась впечатлениями по поводу этого вояжа. Наверное, поездка не удалась. Или, наоборот, удалась. Н-ские были людьми с пёстрым прошлым и не менее пёстрым настоящим, любящими предложить время от времени окружающим разные странные вещи. Типа посещения психиатрической лечебницы под руководством знакомого доктора или, что ещё заманчивее, гей-вечеринки в местном аквапарке. Гадость какая. Я, конечно, тоже любила иной раз эксперименты, но не настолько. Была какая-то грань, за которую не давала переходить здоровая рвотная реакция организма. Н-ские, когда придет их черёд, попляшут на угольках. За насильственное лишение незнания.
Дашка наклонилась за книжкой и помрачнела, вспомнив, видно, загородную поездку. Не надо, оказывается, пробовать всё, это ошибочное субъективное мнение, впрочем, почему-то радостно подхваченное массами. Надо пробовать только хорошее. Его много, до плохого, при правильной постановке задачи, и очередь не дойдет.
До завтра, Дашка, встретимся в 11.00, у моей могилки.
12
Я лечу-лечу, я теперь умею летать. Я теперь — душа. Моё ещё красивое и молодое тело, надменно-холодное, уже никому не принадлежащее, немного обезображенное, правда, свежими рубцами швов, спит крепчайшим из всех земных снов в холодильнике с запахом фиалок. Мне немного жаль его, как любимое платье, потерянное или вышедшее из моды, но я знаю — у меня будет ещё много разных одежд и много времени, чтобы все их примерить.
За окном падают листья, выбирая момент для того, чтобы неожиданно оторваться от ветки и быстро-быстро спланировать на землю, к уже облетевшим собратьям, как будто стесняясь этого процесса. Мы тоже стесняемся умирать. Это как выход на сцену — все только на тебя и смотрят, только о тебе и говорят. А ты не в самом лучшем виде. Но не краснеешь от стыда, а бледнеешь.
Осень — не самое лучшее время уходить. Другое дело — зима. В зиме изначально есть что-то театральное. Белая земля, чёрное небо, жёлтые фонари. Холодно и абсурдно. И каждый временно ушел в теплые одежды. Со стороны очень похоже на репетицию. Да — да, ту самую.