Ангел мой, Вера
Шрифт:
Ответ пришел скоро. Мелким, но очень разборчивым почерком на четвертушке почтовой бумаги было написано: «Слушаю и повинуюсь, мой ангел Вера Алексеевна, отныне буду слушаться вас во всем, если вам это доставит удовольствие. Записку, кою держали ваши ручки, оставляю у себя и целую много-много раз comme Roland furieux» [19] .
Уже на правах жениха Артамон отправился с Горяиновыми в Воронеж, нанести предсвадебные визиты тамошней родне, а кроме того – по сугубому настоянию Матрены Ивановны – в Задонский монастырь. Вера Алексеевна
19
Как неистовый Роланд (фр.).
Однако Артамон и в Задонский монастырь поехал с таким же радостным любопытством, с каким объезжал хлебосольную воронежскую родню Горяиновых. Вера Алексеевна заметила, что, когда он, приложившись к иконе, отошел, на лице у него застыло детское, немного оробелое выражение. Как будто он о чем-то страстно просил и теперь припоминал про себя, нет ли у него каких-нибудь грехов, которые помешают молитве сбыться.
– Помню, в детстве, – сказал Артамон Вере Алексеевне, выходя с ней из собора, – маменька покойница сласти в шкап запирала. А мне так уж варенья хотелось. Папенька и подглядел: стою я в детской на коленках перед иконами, кланяюсь и прошу: «Боженька, Отче наш, дай мне и братцу Саше варенья!» Он скорей за ключами, да вперед меня в буфетную, отпереть тихонько шкап… Баловал он нас несусветно, дай ему Бог здоровья.
На паперти к Матрене Ивановне, низко кланяясь, подошла невысокая женщина в бурой кацавейке. Вид у нее был болезненный, но на обычную нищую просительницу она не походила. Матрена Ивановна благодушно слушала, однако открывать портмонет не спешила.
Встал рядом молодой монах, послушал и с улыбкой сказал Горяиновым:
– Это странноприимница наша, Матренушка. Вы бы пожертвовали за спасенье души, сколько не жалко. Она себе ничего не берет, все раздает странникам и убогим.
– Мне грех брать, меня батюшка святой Тихон исцелил, – отозвалась Матренушка. – Который год уж сбираю на странноприимство, добрые люди подают. Затеяла вот дом строить…
– Домовладелицей, значит, будешь, – добродушно сказал монах.
Матрена Ивановна неодобрительно взглянула на него, зачуяв дерзость, но женщина ласково похлопала монаха по руке:
– Ты, душа милая, шути, ничего. По молодости и пошутить не грех. Ведь они, матушка, – добавила она, повернувшись к Матрене Ивановне, – как помогают! Что бы я без них делала?
Матрена Ивановна, растрогавшись, полезла за деньгами. Артамон тоже заспешил, засуетился, протянул ей две белых ассигнации…
– Не ошибся ли, батюшка? – спросила женщина. – Больно много даешь.
Артамон вдруг смутился.
– Отчего же ошибся, – басом произнес он. – Я со своей стороны… лепта вдовицы, некоторым образом.
Алексей Алексеевич тихонько прыснул:
– Вот, матушка, изволишь видеть, как нынче люди-то вдовствуют, – произнес он, обращаясь к супруге.
Матрена Ивановна с досадой дернула плечом:
– Ну тебя к Богу! Балагур!
Артамон понял, что сказал несуразность, но, вместо того чтобы смутиться еще сильнее, в голос засмеялся.
Странноприимница Матренушка медленно, по-старинному поклонилась в ноги.
– Спаси Христос, душа милая. Молиться за вас буду.
Осень в том году затянулась, снег таял, едва выпав. В обычное время семейство в имении томилось бы от безделья, поскольку ни гулять, ни кататься было совершенно невозможно, но теперь, ввиду скорой свадьбы, Матрена Ивановна нашла занятье всем. Сенные девушки с утра до ночи кроили и шили, боясь не поспеть; даже сестриц Веры Алексеевны усадили за работу. Повсюду что-то шуршало, хрустело, хлопало. Сама Матрена Ивановна не покладая рук считала, пересчитывала, чинила, пересыпала персидской ромашкой, то и дело призывала ключницу, чтобы разругать за недогляд, отправляла нарочного в город, чтобы купить то, чего недоставало…
Горяинов-старший, отец семейства, в эти дни не показывал носа из кабинета, опасаясь, чтобы и его не приставили к какому-либо делу. Матрена Ивановна неограниченно властвовала во всем доме, но кабинет оставался для нее святилищем. Когда она, отчаявшись, стучала и требовала от мужа хоть какого-нибудь участия, тот безмятежно откликался:
– Помилуй, голубушка, я этих ваших женских дел совсем не понимаю. Неужто ты и меня хочешь усадить за пяльцы?
– Бесчувственный ты человек, – грозно говорила Матрена Ивановна. – Веринька замуж выходит, а тебе хоть трава не расти!
– Понимаю, матушка, все понимаю… и устраняюсь. Сама посуди – да ведь я только мешать буду.
День, занятый этими хлопотами, тянулся себе… Сестрица Катенька, по малолетству занятая меньше других, первой заметила на дороге за воротами коляску.
– Кто-то едет! Кто-то едет! – закричала она.
Сашенька и Любинька, мешая друг другу, бросились к окну.
– Никак из братцев кто?
– Коляска незнакомая…
– Неужто гости?
– Ах, как некстати!
– Чего же некстати – мы от скуки уже одурели…
– Кто бы это мог быть? У соседей вроде бы такого выезда и нет.
– Уж ты-то все выезды знаешь, – съязвила Любинька.
– Сама, поди, от окна не отходишь, как гости собираются…
Обмен шпильками рисковал превратиться в нешуточную ссору, но тут сестры посмотрели на Веру Алексеевну, стоявшую у другого окна, переглянулись и замолчали. Любинька хихикнула; сестра сердито ткнула ее в бок и что-то зашептала. Тогда Вера Алексеевна как будто впервые вспомнила об их присутствии – и покраснела.
Если до сих пор была еще возможность, что нездешняя щегольская коляска, повернув у сада, проедет мимо, то теперь уже сомневаться не приходилось: гость прибыл именно в Нарядово.
Накренившись в выбоине, коляска въехала во двор. Вера Алексеевна вдруг почувствовала, что ей стало тяжело дышать…
Она отошла от окна. Сестры с удивлением взглянули на нее – именно теперь и надо было смотреть! Лошади остановились у крыльца, и тот, кто сидел в коляске, непременно должен был, выйдя, показаться под самым окном.