Ангел-наблюдатель
Шрифт:
От неожиданности я растерялся — и привычный блок сознания пошел трещинами, через которые туда начали просачиваться мысли девочки. Без малейшей боязни переплетаясь с моими и наполняя статическую прежде картину объемом и движением.
Это был мой — абсолютно и совершенно мой ребенок! В ней не было и следа мелочности, недалекости и ограниченности ее матери. Прекрасно осознавая свою уникальность, она, тем не менее, не взирала на окружающий мир с надменным прищуром, а оглядывалась по сторонам с веселым вызовом, в полной готовности завоевать его. Ей не нужно было ни подстраиваться, ни приспосабливаться — я как-то
И неразрывно связанной со мной. Такого полного единения с другим существом я не испытывал никогда в жизни. Ни в одной жизни. Даже в земных — подобное чувство я не смог бы забыть даже после смерти. Марина оказалась первым в моей практике человеком, у которого моя сущность вызвала не панический ужас или яростное, не раздумывающее отторжение, а желание разобраться в причинах и целях моего существования — но это было лишь слабое подобие того, что я ощутил от своей дочери. Марина приняла меня трезво и осознанно, после долгих размышлений и личного печального опыта со светлыми, Дара (она дала мне знать, как сама называет себя, в тот самый первый день) — сразу и целиком. Как единое и совершенно естественное явление. Как близкий во всех отношениях разум. Как родственную душу.
В тот день появился тот Макс, которого здесь пинают ногами все, кому не лень, кого более или менее знает одна только Дара и о ком не имеет понятия ни мое руководство, ни сотрудники. Потому что Макс — это не образ, в котором я выполняю очередную совместную со светлыми операцию и который я небрежно сброшу, вернувшись после нее к себе. Потому что я ответственно заявляю, что дряни в человеческом обществе, способствовать искоренению которой меня направили, столько, что работы мне хватит на всю Дарину жизнь на земле. А после ее окончания Макс вернется к нам, наверх, вместе с ней и рядом конструктивных предложений — и той дряни, которая ей там обвинительное заключение готовит, даже их верховный и сиятельный покровитель не поможет. При малейшем поползновении это заключение огласить. Пользуюсь случаем напомнить господам светлым вершителям судеб о пресловутых вторых шансах, а также о том, в чьи руки они сами распылитель вручили.
В тот день также возникла у меня и точка соприкосновения с Анатолием. Неслучайно именно он догадался, что я Дару чувствую — в тот момент в глазах у него мелькнуло не требующее никаких слов понимание. Которое однажды всем нам очень пригодилось. И которое у Тоши появилось значительно позже.
В тот день и Тоша окончательно смирился с тем, что я просто необходим Даре. Она сама совершенно недвусмысленно дала ему это понять — окончательно превратив нас в невольных братьев по оружию. Этот младший братец потом, конечно, откровенно этим пользовался, вызывая меня всякий раз, когда нужно было в ее мыслях разобраться. Ему нужно, разумеется, но я и этим готов был довольствоваться.
Тем более что в самом скором времени я чуть было не лишился и этих редких оказий. Поначалу у меня даже мелькнула мысль, что хранители по своей извечной закоснелости в предрассудках все это время лишь изображали согласие на мою помощь, поджидая удобного случая навсегда избавиться от меня — и, как всегда, чужими руками. Но, увидев лицо Анатолия в тот момент, когда Татьяна вывалила на объект их французской коллеги правду обо мне, я понял, что он просто-напросто потерял какой бы то ни было контроль над ней.
Примечательно, что давать объяснения по факту столь вопиющего поведения находящегося в его ведении объекта вызвали не его, а меня — что, впрочем, явилось всего лишь очередным доказательством выборочного отношения светлых ко всеобщей подвластности закону. Подразделение хранителей, пользуясь своей невероятно раздутой численностью и, соответственно, весом, оказывало неприкрытое давление на наше руководство и принуждало его к принятию решительных мер. В результате, несмотря на то, что то оказалось полностью удовлетворенным моей объяснительной запиской, ему пришлось временно отстранить меня от задания — до выяснения всех обстоятельств.
Самое главное их них выяснилось через пару дней — оказалось, что незапятнанность мундира самоотверженных миссионеров светлых не идет ни в какое сравнение с надежностью камуфляжа их боевиков. Стас лично потребовал моего возвращения к участию в проводимой им операции — в виду отсутствия каких бы то ни было последствий очередной недоработки хранителей. Пацифистское большинство с радостной готовностью приняло на веру твердое слово боевого генерала и постановило выдать меня ему на поруки. О чем он не преминул напомнить мне перед возвращением на землю.
Мне же, честно говоря, было в тот момент абсолютно все равно, каким образом я туда вернулся — за те несколько дней вынужденного отсутствия возможность видеть Дару даже по высокомерному Тошиному свистку стала казаться мне пределом мечтаний. В один их таких вызовов я понял, что Дара взялась за дрессировку своего наблюдателя. Очень умно взялась — не обращая на него прямого внимания, чтобы не дать ему возможности открыто воспротивиться ей, и каждый день демонстрируя ему полную уверенность в своем превосходстве, чтобы у него и мысли не возникло поставить ее под сомнение.
Как мне хотелось помочь ей, подкрепить свои гены своим же обширным опытом — в конце концов, кто еще здесь мог обучить ее тонкому искусству укрощения строптивых? Но я не решался — даже ее физическое родство со мной наверняка возглавляло у наблюдателей список ее смертных грехов. А начни она перенимать мои приемы, они вполне могли инкриминировать ей наследственную склонность к оппортунистическим методам и воззрению в целом. Оставалось только то поощрять ее, то сдерживать, выражая полное и активное одобрения всякий раз, когда она выбирала действительно эффективные меры, и недоуменное разочарование, когда действенность ее методов оставляла желать лучшего.
Не последним фактором, заставившим меня действовать особо филигранно, явилось опасение, что мое влияние на Дару заметит Тоша — после чего можно будет с уверенностью проститься с шатким равновесием между его утробной ненавистью имеющего все к покусившемуся на его малую часть и осознанием интересов Дары. Он был (и остался) вполне способен представить это влияние основной движущей силой всех ее спорных поступков — с тем, чтобы меня либо вообще с земли отозвали за нарушение взятых на себя обязательств, либо, по крайней мере, существенно ограничили в возможностях видеть ее.