Ангел-наблюдатель
Шрифт:
А мне уже тех жалких нескольких раз в году, когда я мог совсем рядом с ней находиться, было мало. Они все больше стали напоминать мне свидания в тюрьме под орлиным взором охранников и через прочное стекло блока на моем сознании, который я в присутствии хранителей снимал крайне редко и неохотно, только чтобы подпитать их любопытство в отношении Дариного видения мира.
Когда Дара пошла в детский сад, я два-три раза в неделю подкарауливал ее у забора, когда она на прогулочную площадку выходила — в невидимости, конечно, и строго контролируя незыблемость блока. В первую очередь меня, конечно, интересовало, не испытывает ли она каких-либо притеснений со стороны человеческих детей — обилие и разнообразие земных пороков
Но не стану также скрывать, что я мог часами любоваться тем, с каким мастерством Дара управляла окружающими ее детьми. Мое вмешательство не потребовалось ей ни разу. По крайней мере, в то время. Она не только взяла от меня умение расположить к себе окружающих, заставить их ловить каждое ее слово, помнить каждый мимолетно брошенный взгляд, ценить каждый знак ее внимания. Она превратила его в непроницаемый для человеческой глупости и низменности щит — держа потенциальных их носителей на расстоянии, не позволяя им втянуть себя в их мелочные распри и сохраняя в девственной нетронутости свою несгибаемую уверенность в себе и своем понимании жизни.
В голове у меня уже мелькали завораживающие картины будущего, когда Дара придет в наше подразделение — блистательным и победоносным выразителем нашей идеи более строгого и однозначно конкурсного отбора среди людей, способным даже светлым открыть глаза на все неоспоримые ее преимущества и заставить даже их считаться со столь ярким представителем оппозиции и также рьяно бороться за честь сотрудничать с ним.
Единственное, что неизменно огорчало меня во время наблюдения за Дарой — это ее совершенно необъяснимая слабость к этому сыну всего хранительского полка. В самом начале, не спорю, ее могло заинтересовать их некоторое сходство, особенно в стремлении держать дистанцию с посторонними. Но у меня просто в голове не укладывается, как могла она, со всей ее проницательностью в отношении людей, не увидеть, что в нем воплотились, в самом концентрированном виде, все типичные до зубной боли черты хранителей.
В то время как в Даре бурлила характерная для всех моих единомышленников жажда познать жизнь во всей ее полноте и красочности, стремление бросить ей вызов и абсолютное бесстрашие перед ее непредсказуемыми поворотами, Игоря всегда отличали столь ценимые у хранителей угрюмость, замкнутость, узколобое следование по проложенной для них дороге, а также полное отсутствие способности маневрировать и разжать зубы, намертво впившиеся в шиворот жертвы. Простите, оговорился — объекта. Которым в его случае оказалась Дара.
Неудивительно, что он всю жизнь за нее цеплялся, выказывая наследственную склонность к шантажу и моральному вымогательству в те моменты, когда она инстинктивно пыталась высвободиться из-под пресловутого хранительского гнета, сковывающего все порывы ее души. Находясь рядом с ней, он всегда мог смело рассчитывать на яркую, кипучую жизнь вместо мрачного одиночества, на уважение и восхищение окружающих вместо их неприязни к угрюмым мизантропам, защиту от любого недоброжелателя вместо надобности самостоятельно противостоять ему, и, вне всякого сомнения, на интересного и единственного расположенного к нему собеседника.
Специально для Дары, если когда-нибудь ей попадет в руки результат этого проекта. Исповедуя доктрину полной и безусловной свободы волеизъявления личности, я всегда уважал и продолжаю уважать ее выбор. Но мне все же хотелось бы, чтобы выбор этот был действительно свободным — сознательным и осмысленным, совершенным не под влиянием детских привязанностей, которые, как розовые очки, мешают видеть реальность таковой, какой она является на самом деле.
Даже до меня доходили отголоски того, во что превращался Игорь в те периоды, когда Дара переставала постоянно поддерживать в нем осознание его нужности и значимости. Даже его отец признает, с какой легкостью, готовностью, без малейшего сопротивления, скатывался он в депрессию, ввергая в панику всех окружающих и оказывая через них давление на Дару. Даже по отношению к всегда и во всем потакающей ему Татьяне его обычная нелюдимость не раз прорывалась вспышками откровенного человеконенавистничества. Не говоря уже о полном отсутствии выдержки, самообладания и умения хранить доверенную ему тайну — что, собственно, и привело к столь многословно обсуждаемой здесь критической ситуации.
Разумеется, Дара вправе строить свою жизнь так, как она считает нужным. Я принимаю ее целиком, такой, какая она есть. Я не хочу уподобляться светлым в их маниакальном стремлении гнать человечество по единственно правильному, ими определенному, пути.
Но все же я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы она — вместо того, чтобы развивать свои недюжинные способности — посвятила всю эту жизнь тому, чтобы неустанно полировать с таким трудом взгроможденного ею на пьедестал почета ничем не примечательного потомка рядового представителя безликого большинства. До сих пор этот потомок ни разу не доказал, что достоин такой преданности — не облегчил ей жизнь, не уберег ее от неприятностей, не позаботился о ней в действительно трудный момент.
В этом, правда, он следовал не только генетическому коду, но и примеру своих благородных опекунов, которые даже в переломные моменты оказались неспособны защитить кого бы то ни было самостоятельно.
Взять хотя бы случай, когда Дара заболела. Тоша поднял всех на ноги, чтобы найти адекватный способ лечения? Анатолий вспомнил, что совсем недавно решал такую же проблему со своим сыном? Кому-нибудь из них пришло в голову хотя бы в известность меня поставить? Разумеется, нет. Мне позвонила Марина — и кнопку отбоя я нажимал уже в кабинете Стаса.
У меня не было ни малейших сомнений, что нужно действовать молниеносно. У меня мгновенно всплыли в памяти все обрывки разговоров о том, как вылечили Игоря. У меня ни одна клеточка не дрогнула при мысли о том, что я ринулся в самое логово светлых с нескрываемым намерением протаранить, если потребуется, их замшелые порядки. У меня даже мысли не возникло, что выпад в сторону своего авторитета Стас может счесть достаточно серьезным основанием для того, чтобы больше не настаивать на моем участии в его операциях.
У меня — а не у этого интригана, которого Дара отцом считала, которому чаще, чем собственной матери, на шею вешалась и который все это время просидел возле нее, занимаясь именно тем, чему он со сотоварищи уже столько столетий учит человечество — ничего не делая и верноподданнически уповая на высшую силу, которая сама все как-нибудь устроит.
Но окончательно убедился я в том, что даже интересы Дары не могут сломить прочно вбитый ему в голову стержень устава, после того, как у него своя собственная дочь родилась. Казалось бы, почувствовав, наконец, прямо, не через чужие мысли, всю силу и глубину связи с ребенком, увидев своими собственными глазами, насколько быстро и неуловимо, неописуемо словами, происходят изменения в его сознании, он должен был понять, что Дара ничуть не меньше нуждается во внимательном, направляющем влиянии. Особенно, если учесть тот факт, что Дара оказалась намного талантливее, инициативнее, смелее и изобретательнее других, даже ангельских детей, а сам он не мог больше уделять ей даже прежнего, поверхностного внимания.