Ангел-наблюдатель
Шрифт:
И поскольку сейчас ему явно несладко, хочу еще раз повторить — для всех, кто это читает, кем бы они его ни воспринимали — что с самого первого момента весь смысл его последнего пребывания на земле заключался в Татьяне. И еще раз в Татьяне. И только потом в том и тех, кто ее окружали. Да и она, сколько бы ни случалось у них размолвок, всегда считала его абсолютно неотъемлемой частью своей жизни. Что, собственно, и подтвердил еще раз конец этой истории.
А подробности, если они понадобятся, Анатолий сам расскажет — в скромном изложении его героических деяний рядом с ним никто еще никогда не стоял.
Мне же разумнее сразу перейти к тому моменту в этой истории, с которого начался —
По-настоящему крупные неприятности возникли у нас, когда родились Дара с Игорем. Поскольку Галя эти записки вряд ли когда-то увидит, буду называть Дару тем именем, которое она сама предпочитает. Привилегия называть ее Даринкой осталась только у Гали — и, к счастью, она даже не догадывается, что это и не привилегия вовсе, а, скорее, уступка материнской, а главное, человеческой неспособности признать ее право на самоопределение.
Многие считают их тем самым пресловутым яблоком — то ли яблоком раздора, то ли яблоком искушения, то ли яблоком-отравой. Они и всех окружающих сто раз между собой перессорили, и знакомых ангелов отвратили от тысячелетиями проверенных идеологических устоев, и посвященным людям влили в душу яд сомнения в безошибочности ангельской точки зрения, и чуть ли не открытую войну объявили всему мудрому и толерантному небесному сообществу.
Я же считаю, что это самое сообщество оказалось просто не готово не так к их появлению, которое оно же само, в конце концов, и санкционировало, как к полной независимости их мышления и их стремлению рассматривать себя как некий отдельный класс мыслящих существ. И винить их в этом мы не имеем права. Ведь если кто-то вызвал смерч, потому что ему захотелось изучить его, а смерч двинулся вовсе не в ту сторону, куда планировалось, а взял и снес разбитую на скорую руку базу исследователей, то не с них ли и спрашивать нужно?
Вот также и наши. Я не знаю, кто и когда разрешил рождение ангельских детей, как давно за ними наблюдают и какие выводы делают из этих наблюдений, но, судя по всему, решили они поставить эксперимент в надежде получить младших братьев по разуму, которые, выросши в человеческом обществе, узнают однажды о своих небесных корнях, зайдутся от восторга и примутся изо всех сил помогать нам воздействовать на людей. А если эксперимент окажется неудачным, то его всегда можно закрыть.
С чем как продукты его, так и те, кто произвел их, собственно, на свет и день за днем затем растил их, категорически не согласны.
И опять я возвращаюсь к своей мысли, что мы — в нашем мирном, бесконфликтном, отлажен ном, как часы, небесном обществе — разучились учиться быстро и по ходу событий. Почему наблюдатели работают строго, нарочито автономно? Почему не в контакте хотя бы с ангельским родителем ребенка? Тот ведь ежеминутно рядом с ним находится, а наблюдатель лишь время от времени появляется. Почему, если сразу становится понятно, что ребенок распознает ангелов даже в невидимости, не сообщить ему о его природе пораньше — и предоставить это право его родителю, которому виднее, когда для этого наступает оптимальный момент? Почему нужно и от него скрывать, к каким выводам приходит наблюдающая сторона?
Стоит ли удивляться неприязненному отношению к такому наблюдению? Стоит ли удивляться опасениям, которые оно вызывает? Стоит ли удивляться возникающему в результате желанию объединиться перед лицом смутной, а оттого еще более пугающей угрозы?
Столкнулись с наблюдателями мы с Анатолием одновременно — почти сразу после того, как родилась Дара. Узнал он о них, правда, чуть раньше, но не воспринял их существование всерьез — то ли из нашей неистребимой веры в то, что все помыслы собратьев-ангелов исключительно на благо друг другу направлены, то ли потому, что это его лично не касалось. Ох, и разозлился я тогда — на всех сразу! Но когда Дарин наблюдатель молча выслушал мое заявление, что я беру на себя всю ответственность за нее, и больше не появлялся (в моем присутствии, как я потом понял), я успокоился.
Следующая наша встреча с наблюдателями произошла уже после рождения Игоря, когда он на Новый Год впервые с Дарой познакомился. Было их уже, разумеется, двое, и, чувствуя поддержку друг друга (или не желая уронить друг перед другом лицо), отмалчиваться в ответ на наши расспросы они в тот раз уже не стали, а очень даже поставили нас на место. Всех нас — с равным высокомерием столичных ревизоров к местным прохиндеям, у которых у всех наверняка рыльце в пушку.
Вот на том самом месте, на которое они нас всех поставили, и родилась та самая коалиция, которой нам уже столько времени глаза колют. Так что, дорогие небесные отцы, вините в ее создании истинных творцов — а от меня личное вам спасибо за то, что в тот момент мне темный Макс ближе показался, чем свои вроде, но совсем не светлые, а какие-то мутные наблюдатели!
Мы принялись думать, что делать. Каждый по-своему. И опять хочу подчеркнуть, что Анатолию тогда приходилось намного хуже, чем мне, не говоря уже про просто уязвленных Стаса с Максом. У меня хоть Галя ни о чем даже не догадывалась. Татьяна же при виде проблемы никогда не умела ждать, сложа руки, пока ее кто-то другой решит. На моей памяти, по крайней мере. Говорят, что раньше она скорее созерцателем была, чем активным борцом, но что-то мне в это слабо верится.
И начался у них с Анатолием период противофазы. Он ей — нечего перед наблюдателем прогибаться; она ему — нечего демонстрировать отличие Игоря от других детей. Он ей — будем игнорировать наблюдателя; она ему — я с ним попыталась начистоту поговорить. Он ей — Игорь должен находиться среди тех, кто в курсе дела и защитить его сможет; она ему — отправим его к моим родителям загород, подальше от кучи ангелов, которых он распознает и не скрывает этого. Он ей — если так, то тогда ему и с Дарой нельзя встречаться; она ему — детям нужно общение.
Я не знаю, как он это все выдерживал. Особенно, если учесть, что он мысли Игоря чувствовал и ясно видел, что тому такая изоляция не на пользу идет — даже Галя заметила, что мальчик стал как-то замыкаться в себе и оживал только в непосредственной близости от Дары. Но Татьяна чуть в истерику не впадала при малейшем намеке на обмен мыслями, и Анатолий, скрепя сердце, больше не заговаривал с ней об этом, а просто дал ей возможность самой убедиться в тщетности всех попыток избавить Игоря от врожденного отличия от обычных детей. Вот потому я и говорю, что — не знаю, как раньше — но для Татьяны Анатолий всегда был и мужем, и психологом, и поддержкой, одним словом, настоящим хранителем.
Но с Игорем он в то время разговаривал много — мысленно, потихоньку от Татьяны и достаточно откровенно — и затем их много лет объединяло просто потрясающее взаимопонимание. Как я ему тогда завидовал! А когда выяснилось, что такое свойство даруется исключительно кровным папашам, я вообще чуть не взвыл. Вот где справедливость, спрашивается? Почему к Дариным мыслям только этот темный перевертыш доступ имеет — а не я, который с первого дня ее жизни пылинки с нее сдувает? И если уж ради того, чтобы понять ее получше, я смирился с тем, что он будет время от времени возле нее крутиться, почему наблюдателям, которым, как будто бы, вменено в обязанность составить максимально полную картину в отношении наших детей, плевать с высокой колокольни на наше мнение?