Ангел света
Шрифт:
— С тобой действительновсе в порядке?
— Конечно, да, давай же… беги.
Он вылезает из машины и бежит назад вдоль барьера посредине шоссе; Изабелла какое-то время наблюдает за ним в зеркальце заднего вида, потом замечает, что на лице у нее кровь, и вытирает ее влажной бумажной салфеткой; она всецело поглощена этим занятием, когда подъезжает полиция.
И наконец в последний раз — через двенадцать дней после похорон Мори.
Когда неловкое прикосновение Ника к руке Изабеллы вызывает у нее ощущение, будто он провел теркой, а у Ника свербит
Озадаченные, они отстраняются друг от друга. Но пальцы Ника действительнопричинили Изабелле боль: на руке у нее остались красные следы; а у него слегка чешется кожа в том месте, где щеки коснулись ее волосы.
— Это мы натворили, — шепчет Изабелла, — мы убили его, мы будем наказаны.
А Ник снова пытается обнять ее, будто и не слышал. Он считает, что она должна поплакать в его объятиях, — это очень важно, чтобы она поплакала в его объятиях, они должны вместе поплакать.
Однако Изабелла стоит как статуя, неподвижно. Нику с трудом удается обнять ее — и все равно она противится, не приникает к нему. От ее волос пахнет кислятиной, точно она их недавно красила, кожа надушена чем-то неприятным; крошечные морщинки по обеим сторонам рта с возрастом прорежутся жестче, глубже.
— Мы убили его, — ровным тоном произносит Изабелла, — я ненавижу нас обоих, и я ненавижу его… Теперь все кончено.
— Ничего не кончено, — говорит испуганно Ник. — Никто же не знает. — И затем, словно еще можно об этом спорить, добавляет: — Мори ведь не питал ненависти к нам.
Изабелла говорит со злостью:
— Ты убил его в тот день, когда солгал ему — только и всего. Он не смог этого пережить. Даже не пытался. Если бы ты ему хоть что-то сказал… что угодно… ты мог бы сказать, что запутался в долгах или что тебя шантажировали… что грозили твоей семье… или мог бы просто признаться, и он простил бы тебя… он простил бы тебе что угодно.
— Мне не нужно было его прощение, — говорит Ник.
— Черт бы побрал этого Тони, — говорит Изабелла, — и этого прожженного мерзавца Гаста… надеюсь, он действительносдох… ты что-нибудь о нем слышал?., и все вы встречались в моемдоме… в доме бедняги Мори… я же не знала, что творилось… право, не знала… ты лгал даже мне… ты никогда так и не объяснил…
— А мне и не надо было объяснять, ты все прекрасно понимала, — раздраженно говорит Ник, — не играй со мной теперь в кошки-мышки, Изабелла. Ты с самого начала при всем присутствовала.
— Нет. Ты ошибаешься.
— Ты и Ди Пьеро.
— Нет.
— Да, безусловно, ты и Ди Пьеро… не трудись лгать мне.
— Вот он умер, — говорит Изабелла, — а ради чего?.. Все между нами кончено. Мы будем за это наказаны.
— Никто же не знает, — распаляясь злостью, говорит Ник, — нас не могутнаказать.
— Ему следовало отправить тебя в тюрьму, — говорит Изабелла. — Ему следовало самому подготовить дело… Нет, все между нами кончено. Я ненавижу нас. Мы будем наказаны.
Верхняя губа ее заметно кривится — от презрения. У Ника возникает мысль, что он никогда еще ни к кому не испытывал такой ненависти, как к Изабелле Хэллек.
Он намеревался показать ей открытку, полученную от Мори, — Вашингтон в пору цветения: «Благодарю тебя за 27 лет», —открытку, которую он, конечно, из осторожности никому не показывал, но сейчас он больше всего хочет — поистине утробно жаждет — как можно дальше бежать от этой женщины. Направляясь к двери, он говорит:
— Нас не могутнаказать.
МУХА
Ошибка?
Опасная ошибка?
Но во всяком случае, ошибка интересная, думает Ник Мартене. Это изрядно его развлечет.
И вот он ждет Кирстен с возрастающим волнением. Он ловит себя на том, что бродит по дому со стаканом в руке. Девять часов. Пять минут десятого. Дочь его друга. Дочь его любовницы. Сжимая кончики его пальцев, прильнув к нему, она подняла бледное напряженное личико и без улыбки хрипловато спросила: «Вы не хотите дать мне возможность попробовать?» И когда он сделал вид, что не понял, добавила: «Вы же знаете, о чем я».
Высокий, узкий, новенький кирпичный особнячок, который уступили ему на ночь. Элегантное, но почти не обставленное холостяцкое жилище, принадлежащее одному нью-йоркскому знакомому, который в разводе, как и Ник, и, как и Ник, пока еще не пристроился. Наверху — две маленькие спальни и маленькая ванная; изнурительно крутая лестница; гостиная, кухня чуть больше чулана, крошечный холл, окна первого этажа на «новоорлеанский манер» забраны железной решеткой. В доме пахнет новизной — паркетом и лаком. Лишь несколько ковриков. Лампы дневного света в ванной поразительно громко гудят.
Ник места себе не может найти, волнуется. Хорошо, что во влажной от пота руке стакан. Хорошо, что этот дом такой безликий. (Он уже не раз проводил здесь ночь… и все всегда сходило хорошо.) Слишком много людей знают его теперь — по крайней мере в лицо. В ресторанах, отелях. На перекрестках шумных улиц. Он волнуется, и не может места себе найти, и, однако же, чувствует себя как дома — запах паркета, запах дезодоранта в туалете, запах виски. Он даст Кирстен выпить, когда она придет. Станет она пить? Он ей, во всяком случае, нальет.
Она на удивление смело прижалась тогда к нему. Он не был к этому готов. Ее холодные пухлые губы впились в его рот. Впились. Алчно. Пугающе.
Над дверью дома Флетчеров на Тридцать второй улице, где Кирстен, судя по всему, живет у тетки, горел свет. Но Кирстен, взяв его за запястье, повела по выложенной каменными плитами дорожке к боковой двери, мимо огромных кустов рододендрона. Тени, теплая летняя тьма, смелая девушка. Он не противился. Он улыбался. Он делил с нею ее каприз, ее легкий звенящий смех. Приключение это началось с того, что ему пришлось отвозить дочь Изабеллы домой с вечеринки… принять участие в сговоре… хотя ему так и не стало ясно, объяснялось ли это тем, что Изабелла уехала с вечеринки вместе со своим воздыхателем, или просто Кирстен и Изабелла поссорились. Так или иначе, Изабеллы он там не видел. Эта участь его миновала.