Ангел Варенька
Шрифт:
Алексей Алексеевич, словно часовой, сторожит в нем зеркало: отойдет — вернется, отойдет — вернется. Вернется, поправит складку и снова отойдет. Отойдет, подумает и снова вернется. Это продолжается до тех пор, пока его не сменяет на посту жена: на ней сегодня тоже нечто, отглаженное, наэлектризованное, именуемое концертным платьем. Кажется, что выступать собираются сами Васьковы, а их воспитанники будут просто заполнять зал. Оттесненный от зеркала, Алексей Алексеевич — впервые за всю поездку — берет скрипку и проигрывает сегодняшнюю программу. Моцарта, Бетховена, концерт Венявского. Ученикам он репетировать не разрешает, хотя им так и хочется подстраховаться. Но Алексей Алексеевич неумолим: «Если вы до сегодняшнего дня ничему не научились, то никакие репетиции не помогут».
На бульваре Люба Гражданкина отрабатывает гимнастический шаг, Сережа Мухин утюжит ногою снег, Веревкин измеряет палкой глубину сугробов (разочарован: всего половина палки, совсем не то, что у них в городке), а остальные подопечные исследуют дальние окрестности. Эта прогулка у них — первая, первая после бесконечных репетиций и упражнений. Отдых они заслужили честно, и Алексей Алексеевич отдает им на откуп бульвар, словно солдатам — завоеванный город.
Впрочем, Москву они еще не покорили: главное сражение впереди, поэтому он вовремя останавливает игры. В гостинице и они, его воспитанники, переодеваются в нечто концертное: никаких коротких штанишек, этой униформы профессиональных вундеркиндов, никакого подчеркнутого инфантилизма во внешности, хотя бы и ради контраста, — ребенок, а так играет! Алексей Алексеевич приучает на эстраде быть взрослыми — во всем, начиная с одежды. Не ждать поблажек от растроганных слушателей, не эксплуатировать свое вундеркиндство. Для искусства возрастов не существует — все равны, и будь тебе девять лет или девяносто — спрос одинаковый.
Переодевшись, едут в училище. Перед этим Алексей Алексеевич разрешает лишь выпить по стакану сока и съесть по яблоку. Это — суровый пост, дальше следует молитва. Каждый произносит ее про себя, заветную молитву их класса, придуманную Алексеем Алексеевичем: «Ты будешь сегодня выступать перед людьми. В этом — призвание музыканта. Ты будешь играть прекрасную музыку, которую до тебя играли великие скрипачи. Постарайся же, чтобы люди, слушающие тебя, были так же счастливы, как люди, слушавшие их». Эти слова спасают от концертного волнения и неуверенности в себе. Спасают от самоуверенности и излишнего спокойствия. Учат забывать о себе и помнить об искусстве.
Вот и училище. Васьковы со своей командой оставляют пальто на вешалке, а перчатки и варежки берут с собой — руки должны быть теплыми. За полчаса до начала концерта Алексей Алексеевич разрешает каждому сыграть по нескольку тактов. Ровно, в замедленном темпе, — просто попробовать скрипку. Вдохновение — беречь для эстрады. Ученики беспрекословно подчиняются, даже Веревкин. Наверняка он лучше Алексея Алексеевича правит надувной лодкой и ориентируется в тайге, но здесь Алексей Алексеевич — его вожатый. Надежный и опытный. И только когда объявляют начало, он слегка выдает себя тем, что прислоняется к стене и на секунду закрывает глаза. У него — свои молитвы.
Первой выступает Люба. Она выходит на сцену гимнастическим шагом, пытаясь уверить себя, что ни чуточки не растеряется, не смутится и не покраснеет, но стоит ей посмотреть в зал, и краска стыда заливает ей щеки: неужели она заиграет одна перед всеми?! Люба воспитывалась в детдоме, поэтому одиночество для нее странно и невыносимо, оно словно напоминает о чем-то давнем, что не хочет хранить память. Поэтому Люба спешит начать, чтобы защититься ото всех музыкой, и даже опережает Верочку, своего концертмейстера. Они вступают не в такт, но затем Люба берет себя в руки и играет без ошибок. С музыкой она не одна, и ей не страшно. Совсем не страшно. Ни капельки.
Любе долго аплодируют, и Алексей Алексеевич счастлив. Счастлив почти как люди, слышавшие великих скрипачей, и для него сейчас нет различий, Паганини, Моцарт или Люба Гражданкина. Он не судья, а восторженный слушатель. Следующим выходит Сережа Мухин и, в отличие от Любы, медлит и не начинает. Сережа — единственный и обожаемый сын своих родителей, которых он тоже любит и музыкой занимается ради них. Ему и сейчас кажется, что мать и отец (папочка и мамочка) сидят в зале, и он конечно же их не подведет, сыграет первую часть сонаты Бетховена, но самому ему интересно то, что вне музыки: поднятая крышка
Алексей Алексеевич мысленно следит: главная партия, побочная партия, экспозиция, разработка. Все очень хорошо, вот только не хватает легкости в арпеджио… Но об этом — после концерта, а сейчас он не судья, ему все нравится, он счастлив вместе с ними. Они должны чувствовать это, — тогда они смогут. Вслед за Мухиным выступают еще трое учеников, и наконец на сцену выходит Веревкин. Он, как обычно, завершает программу: за него Алексей Алексеевич всегда уверен. И действительно, Веревкин не спешит и не медлит, сосредоточенно кланяется залу и быстро вскидывает руку с грифом скрипки. Верочка играет вступление к концерту Венявского, и, слушая любимого ученика, Алексей Алексеевич в который раз забывает, кто ученик, а кто учитель…
Миша Веревкин поступил к нему в класс одним из последних, и едва Алексей Алексеевич начал с ним заниматься, он чуть было не разочаровался в себе как в педагоге: не потому что ему не удавалось научить, а именно потому что удавалось, слишком легко удавалось. Миша словно бы вовсе и не нуждался в педагоге и уж тем более во всех этих хитрых педагогических приемах, рассчитанных на одаренных детей. Миша всерьез обижался, если его называли тухлой свиньей или зеленой каракатицей, и си-бемоль был для него просто си-бемолем, а никаким не цыпленком и не драконом. Он отказывался опуститься до этих игр, и, чтобы общаться с ним на равных, Алексею Алексеевичу приходилось подняться на уровень его серьезности, а это было гораздо труднее, потому что детская серьезность Веревкина исключала малейшую неискренность и неестественность поведения, и Алексей Алексеевич постоянно спрашивал себя, а действительно ли он серьезен с учеником или играет в серьезность так же, как во все остальные игры.
Иногда ему казалось, что Веревкин попал в его класс по ошибке: он вовсе не был вундеркиндом, а был взрослым артистом, который, не дожидаясь, пока ему дадут, сам взял откуда-то — похитил — необходимое умение. Алексей Алексеевич своими занятиями лишь незаконно покрывал эту кражу, даже не подозревая, что, быть может, самое драгоценное-то похищено у него самого. Алексей Алексеевич хорошо знал, что в искусстве нет ничего драгоценнее таланта. Этот талант в нем с детских лет искали педагоги, старушка мама и дедушка-концертмейстер, мечтавшие сделать из своего чада великого скрипача. Они тщательно и неутомимо просеивали тонны песка в надежде отыскать крупинку золота, но таланта так и не обнаружили. Алексей Алексеевич отказывался поверить в то, что у него нет таланта, и долгое время искал его сам, пробуя себя и в Моцарте, и в Бетховене, и в Чайковском, но в конце концов бросил эти попытки, смирился и приготовился жить без таланта. И лишь обучая Веревкина, он впервые открыл в себе талант.
Вернее, открыл не он сам, а Веревкин, но талант — вне всяких сомнений — принадлежал ему, был его собственностью, хотя только Веревкин знал к нему доступ. Алексея Алексеевича удивляло, что из всех его объяснений он выбирал самые верные и точные и как бы незаметно обучал своего педагога тому, как он должен его учить. Алексей Алексеевич не сопротивлялся, а, наоборот, словно бы ждал подсказки от ученика — подсказки тайной и незаметной, похожей на бормотанье оракула. И тогда талант Алексея Алексеевича подобно душе переселялся в Веревкина — заставлял двигаться его пальцы и петь его смычок. В игре строптивого ученика Алексей Алексеевич безошибочно узнавал свой талант, почему-то упрямо отказывавшийся служить хозяину и подчинявшийся лишь этому девятилетнему мальчику. Конечно, Алексей Алексеевич радовался за Веревкина и искренне им гордился, но в то же время ему хотелось самому воспользоваться своим талантом, а из этого — как он ни старался — ничего не получалось. Он был талантлив только в учениках, к которым испытывал и затаенную любовь, и странную мучительную ревность.