Ангелам господства
Шрифт:
— А почему ты бродишь здесь — по институту? Сидишь в аудиториях? Тебе в больнице следует лежать!
Я взглядом в брыли щёк его вцепилась: не померещился ли в том намёк? Но проницать такую волю неравноденственною силой смешно. Он вмиг меня рассеял.
— Я чувствую себя отменно.
— Ты, — да. Но как ты можешь знать, как чувствует себя ребёнок?
О боже, он о падении на лестнице всё знает!
Однако, вечер. Поздний час.
Рыба, убо, безгодная моя! Ты притащила толику свекольного салата из общепитовской столовой, чтоб я от голода не изошла. Сидя при пустом пути окаянном, тщуся постичь я, свеколку посасывая,
— Послушай, Рыба, тебе известно, что вектор сущности земной, планида рейя, она же райя — устойчивость земной оси, того благого притяженья, которое не позволяет кануть и держит, чтобы не упасть, не рухнуть и не окунуться в пропасть?
— Да ну?
— Да нет, я говорю тебе, как много тайн, рядком живущих, не осознали мы, а стоит.
— Зачем?
— Послушай, Рыба, разве можно так: прожить, заимствуясь салатом, и не задуматься?
— О чём?
— Смотри, вот здесь, под шубкою протёртых бураков, лежит небденная горошка болгарской консервации. Ты помнишь, какая сказка этой сутью согрешила?
— А что?
— Скажи мне, Рыба, этот твой Григорижо…. Пардон, Григориополь, находится на тех местах, где тлеет замок Радзивилла?
— Нет. Там, где Дракула!
— Ага, выходит, ты понимаешь перспективы возможностей и сутей в обобщеньях.
— У нас всё дойна: дойну курим, дойну пьём и на дойну отойдём.
— Единство явлений огромного диапазона. Рыба, престне, займи мне чуть ума своим познаньем кодры бессарабской. Зачем колдунья пленяет мастера, чтобы родить ребёнка?
— Он будет проходим, там где другим закрыто.
— Нет, Рыба, смеси кровей бастардов — проходимцев, это предмет исследованья генетической науки, а не искусства. Зачем сын мастера от гения?
— Ты, чем тревожить полукровок, лучше бы Федора со всеми вышла проводить. Мы в семь часов выходим всем кагалом. Он всё — таки тебя любил, и Жанну взял в репертуар с рассчётом на тебя, да вот всё завершилось непутёво — аплодисменты Литрванычу, а ты вообще уходишь — говорят, что в академку? Без дублёров.
— Нет, Рыба, в Ярославну, пощадили.
Летели на оскоб цементной выщербленной кладки ступенек общежития под козырёк сиреневые парашютики соцветий. Кусты, растущие впритык, субботником подрублены, котяшкою исхожены, бичёвкой огорожены — цветут. Воробышек поклёвывал в поземке разноцветное, в съестное не попал. Подскакивал, подпрыгивал, трудился, отчирикивал и стайку привлекал. Слетелись разнопёрые, стащили всё с обертками, о фантики хрустят. А Федя всё прощается, вернуться обещается, боятся, что останется, и провожают в лад.
Как только провожатый транспорт из виду канет, всегда возникнет разговор из паузы. На этот раз, когда из паузы все звуки испарились, Рыжуля начал первым. И было сказано:
— Избылась нелепица. Вся жизнь — стечение нелепиц! Ну, вот чего мы здесь стоим — глазеем? Что друг от друга надо, чего мы собрались одномоментно в одном месте?
Я уже слышала этот невроз и догадалась, чем он продиктован.
— Послушайте, Виктор Иваныч, пройдёт совсем немного, десяток лет, и вдруг однажды вы станете профессором, и будете заведовать нашим насущным кафедралом.
— Ты! Нет! Не смей так говорить! Никогда! Ты слышишь, никогда мне здесь не быть завкафедрой, и никогда — профессором.
— Так будет. И, более того, я к вам приду, и вы меня к себе возьмёте.
— Нелепица!
Заковылял, чуть припадая на повреждённую когда-то ногу, через проспект к обратной остановке.
Витька в карманы руки сунул и, припадая невысокою макушкой под кусты с цветущими метёлками сирени, придумал родил экспромт на почве вдохновенья:
— Вчера мы с ним смотрели из окон кафедры на тротуар, и он вдруг говорит: «Смотри, вот это идёт мой курс». И видим: вдоль липовой аллеи идёшь ты впереди, а следом — все ребята курса, а по буграм обочины, но строго параллельно, плетутся кучкой все девчонки — и, скосу, ненавистно смотрят. И Литрваныч говорит: «Хочешь, сейчас тебе скажу, о чём переговариваются девчонки?»
Витька кивнул с самодовольною улыбкой, и я кивнула. Конечно, любопытно знать, что пишется в програмке непрочтённо.
— «Девчонки говорят: «Ну, мёдом, что ли она измазана, что мужики так прилипают?» — Никто ж не знал, что это фактор сосредоточенности на себе. Все думали, что неразгаданная тайна.
— Ты можешь не трудиться, и впредь так будет — это не от того, что я сейчас иностатична, а оттого, что инстатична. Секрет. Внутренний фактор.
— И кто с такой изюминкой тебе велел податься замуж? Провинциалка! Жила бы да жила.
— Моя учительница слова мне сказала: «Мы, женщины, идём, когда берут».
— Глубинка, статус. Никчёмный фактор.
Вот он, дарованный собор духовных личностей. Виктор за Виктором и с ними Ника шаржируют в избыточное барство к обратной остановке на бульваре, в законной гордости и стати осознанья, что они ставят выдающиеся пьесы. Они не Тютькины! Они победоносны поимённо. Глобальным тектоническим разломом растрескались шаги по разным сторонам бульвара. Марина породистой лосихой в сирень вошла и растворилась. Не плакала. Никто не видел. Ушла в свою дефектологию к вечнозубрящим иностранцам на вычищенье их отоми-миштеко-сапотекских языков.
На следующий день меня вахтёры не впустили в институт и вызвали на вход медичку. Врач в дамском отделении была особой вежливой до радужного обаяния. Мне трудно было угадать, кто ей велел так вежливо держаться.
— Ты не волнуйся, даже если ребёнок и родится у тебя, он уже крупный. — Так успокоить можно было сбывая с рук в роддом до срока.
— Вас самой, надеюсь, дети есть?
— Нет.
— Лет вам сколько?
— Всего лишь двадцать пять.
— Мне восемнадцать. Приятен всё же ваш диагноз, что истощенья нет.
В больничной суматохе меня свели в предродовую и дали миску каши, чтобы могла поесть. Роды в московских клиниках шли беспрерывно. А коек в предродовой палате было три. Всех ускоряли. Стук алюминиевой ложки по донышку с овсянкой пришелся в лад на «пересменку». В углах предродовой палаты метались в муках двое. На смену заступив, врач их пришла смотреть.
— Вы почему в предродовой едите, уже родив? — Спросила эскулап.
О, плоскость габаритов в сроках, отписанных всё терпящей бумаге! Догадливость прогнозов диагностов! О, спорт — ты мир! Ты укрепляешь до корсетной стяжки! О, ангелов парящих естество — долготерпенье женского начала! На глупость в муках снисхожденье! Косые мышцы живота натянутые в схватке с жизнью, где струны нервов глупостью раздражены. В таком давленье можно всё до срока.