Ангелам господства
Шрифт:
И выписали вон. Успела посмотреть соседок роды. Одна девчонка, при первой же минуте от рожденья, озябшим мокрым кулачком лупила руку акушерки, чтобы не дать ей завязать пупок. Драчунью крановщица родила. Наверняка, есть жизнь на реях!
Глава 6
Вернулась к институту и стою. Нелепица — чего я здесь стою и слушаю подземное скольженье материковых литосферных плит? Мыс де ля-Рока. Априорные пласты познания организуют опытные данные. Но как их вычленять? Что нужно сделать, чтобы оборатиться в морской рокайль? Глаза закрыть. Скользнуть ногою вглубь асфальта и утопить стопу в песок. Услышать, как морской подол прибоя ковшом неспешным нагребает гальку и тянет шорохом назад. Увидеть траппы скал первичной
Глаза открыть. Вращался ветер, вращались облака, вращались ласточки над ними. Наследовал июнь земное царствие комфорта и веру, что маята воображению не предел. Стационарный случайный процесс. Случайный процесс вероятностный. Поскольку жизнь — сознательная сила, которая не кружит наугад. Звук серой гальки доисторическое море потащит снова вниз и, по кругу, вернёт назад.
Крутые насыпи железки отсыпаны гранёной диабазовой щебёнкой, колёсики стучат. Воркуют речи. Клочьями от ветра строчат слова на сквозняках. А я, девчонки, замужем уже! Муж обеспечивает, говорит, что любит, я буду мамой, бабушкой, прабабушкой! И в старь провозглашусь надменной дамой, которая не станет вспоминать такую чушь, как гонки за афиши.
Соль — вещества и материалы, воды и воздуха, лавины скал, как беспорядочный поток — следы дробленья, взаимное перемещенье, мел, под стопой — тонкозернистый материал, прах известковых организмов и микрофлора фитонцидов: ливанский кедр, платан и пальмы сквозь плиточный настил курортного проспекта. Сочи. С пантерой нежный снимок у воды. Экзотика дельфиньих выступлений, и синей Рицы волшебство.
Окаянного века сего последний пустой путь образуя, вращалась большая страна. Человеколюбные утробы благости своей в её пучины окуная, слышу, столькими лютыми обдержиму вселенную, и благокозненными притчами стяжаемый, закончится восьмой десяток лет двадцатого столетья, а там, сидя при последнем пути окаянном, разгордится мужик и царём захочет быть, для того, чтобы лиха не множилася. И раскинется бедокосное.
А пока, на скорости волны морского штиля качается июль и я ношу внутриутробно убежденье, что правда вере красота.
Грань между логикой и парадоксом была настолько хрупкой, совершенной, что к восприятию моим сознаньем явилась в виде тонкой ноты. Она мне показалась в этот раз в границе тьмы и света в пещерах Нового Афона. Она звучала, как звон капели сталактитов, когда их сталагмиты звали, беззвучно источая соль. Солёными слезами истлевая, они со звоном рассекали воздух, и падали на темя сталагмитов, где мнился им престол успокоенья.
Протяжное предощущение войны распада, раздвоенья и разрыва. Предощущение войны в Афоне оглушало. Пройдёт десяток лет — и техногену достанут корм. Из-под земной коры, из недр, из вскрытых скважин… Фонтаном нефти захлебнётся век. Настанут войны.
И стало вдруг так ясно в том пещерном мраке, что на свете, где всё условно, где назовётся светом даже глухая тьма, по куполу земли и нити горизонта, по глади волн, неровностям ландшафта, затрачивая множество усилий, негодуя, любя и отрекаясь, и стеная, блуждают типы двух человеческих существ. И сеют-пожинают добро и зло.
Я отыграю Ярославну, в Путивле всё отплакав, на крепостной стене, и до того как шестерица планетарной сути заменит очертанья — кальку карты, сценарий боли, шахматный пароль, — успею обрести себе подобное творенье, почувствую, как канет смерть.
— Борись! Твою мать! Борись, борись, борись!
— Руки хлещут меня по щекам, голова мотыляется из стороны в сторону.
— На что у тебя аллергии? Ты знаешь свои аллергии?
Голос мужской поменялся на женский:
— Ну вот она, в сознаньи.
Халаты белые от глаз отхлынули.
— Ребёнок у меня родился?
Тишина.
— Ребёнок у меня здоровый?
— Я ещё сам не знаю, — ответил врач, и всё поблёкло.
Возня, и шарканье, и грохот инструментов. Знакомый с детства коридорный звон жестянки — удар ведра о швабру.
Попеременно сменялись голоса, и интонация на сильной доле меня спросила:
— У вас родилась девочка, вы видите, что девочка?
А мне настолько всё равно, каким я полом миру угодила… Я вижу только небо — и с овчинку.
Укол. Тоннель. Полёт. Повздошно возрастает скорость, стремнина вправо вверх с такой отрадой привозносит чувства, что отступает боль, становится известен любой вопрос, и сопричастность глубокобытным тайнам живёт в том существе, которое осталось, одномоментным устремленьем ввысь. Лечу ядром. От края и до края вселенские открыты знания. Прозренье всякой истины становится подвластно. Водительство небесных звёзд и созидательство галактик, и соучастие в творении почудилось желанным и возможным. Полётом устремлённо приближаясь, возникло, распахнулось пение. Небесный свет лазури — настолько дивный, прекрасный и высокий — с величия недосягаемой любви уже готов объять благотвореньем всемилости и неземного счастья. Внезапный стон тоски. Далёкий плачь ребёнка… и вспять, всё убыстряясь, назад, приобретая формы и трансформируясь сквозь боли… Я не хочу назад! Там плохо мне, так плохо… Удар, вода, ещё вода. Жестянки звон. Сознание. Боль всепоглощающая в каждой фибре.
— Скажи нам, как тебя зовут?
Я потеряла эти смыслы. Я помню желтую и яркую полоску, так было в детстве, а потом — короткую и черную, так стало позже, а что из них «зовут»? Я слышу мысли стоящего с ведром врача, он перепуган и бессилен, я слышу оскорбительное мненье акушерки: «Вернулась дурой!». Я вдруг со страхом понимаю: сейчас они меня куда-то повезут — и вряд ли я вернусь оттуда. Какое-то усилие над мыслью я совершаю, чтобы они могли понять, что я их знаю.
— Пахомова! — Сдалась внезапно акушерка.
— Да, так, вот так меня зовут.
Отхлынули халаты. Машет швабра и бьётся о края ведра.
Плачь, мой младенец. Этим криком повелевается вращение Земли. Судьбы и жизни. Радуги Вселенной. Все ангелы господства, силы, власти устремлены твоей любви. И где нам было знать с тобой, моя дочурка, что в привремённом сём скоротекущем веке грань между логикой и парадоксом была ещё не луч, а плоскоть света? По ней скользила вся планета, беззвучным мнилось предощущение войны в Афоне, и туристический маршрут в Раифу и Свияжск путеводители ещё не освещали, и только там, в дали скалистого ущелья под панцирем горы пел сталактит. Казалось, о любви. Но почему так грустно? Каплей по капельке. Постичь возможность прорицанья. Стационарный случайный процесс, случайный процесс вероятностный. Поостеречься велело знанье, затаённое в пещере. Несбыточным казалось предощущение войны в Афоне. Кавказ стационарный, где вероятности высоких гор характеристиками не менялись со временем. Дозвуковое теченье сталактитов — движенье жидкости, когда скорость частиц премудрой соли меньше, чем скорость звука во Вселенной. И этот тяжкий гул дозвукового хроно предвестием оповещал седую мглу Афона, казалось — о любви, поскольку в те года заполненные недра континента балласт вращения планеты сохраняли по заданной кривой. И не менялась доля сути всего живущего восьмой десяток лет. Стабилизация на нулевой отметке звука. Хор ангелов пропел, висела нота перед вселенским вдохом божества — семьдесят три — мел тона нулевой акустики. И в эту паузу рокайльный завершился завиток. Волна на двадцать герц — высоты звуков равны нулю. Выдох. Вдох. Я умерла и возродилась, мне девятнадцать лет, я — мама! И в тридцать два я получу себе природой сына, и потонувшие колокола дозвуковым теченьем зазвучат, и мастера появятся. Воспрянут храмовые построенья, благие ценности земного пребыванья на ссуженной одной шестой от планетарной тверди: тайга, текущие на север большие реки, россыпи Урала, запасы пресноводья, острова, юдоли и урочища!.. Приснодивно уничтожение их вящей сути. Стихии, вещавшие всему живому свои веленья через традиции и ритуалы — глаголы, символы и знаки теперь стреножены. Черная быль — трава конверсия властей. И в этот слом инерцией рождались дети. А шестерица сменила очертанья — кальку карты, сценарий боли, шахматный пароль.