Ангелоиды сумерек

Мудрая Татьяна

Я ничем не показал, что понимаю странноватое для европейского уха словцо. Куфр – не столько броня, сколько нечестие. Вера, которую маскируют, утаивают от себя самого.

– Ты такого не хотел, Джен. Скажи моим родичам – ведь ты хотел быть просто живым?

– Но альфа подразумевает и омегу. Нельзя таить под спудом такую мощь, – он вновь опустил глаза. – Ведь она требует для себя естественного выхода.

С его спасением, возможно, просто перегнули палку, как тогда со мной, в начале моей сумрачной карьеры, промелькнуло у меня в голове. Хельмут предупреждал ведь, что Сумрачная Кровь, влитая в таких количествах, попросту изъест меня изнутри.

Не уничтожит, вот оно! Взнуздает и погонит вперед, к несбыточным горизонтам. На вершину власти.

– Такую мощь – или такую красоту? – ответила тем временем Абсаль.

Во время сего душещипательного диалога Хельм только и делал, что молча крутил головой.

Наконец и он отверз уста.

– Вы со стариком Доу хотели получить много таких вот ребятишек – вырастить, как в кроличьем садке. Вывести наружу скрытые наклонности вашей семьи. Наш народ в принципе не умеет брататься с камнем и его порождениями – не представляю, как можно от них пить. Ну, а потом вы собирались дать каждой человеческой общине естественного лидера: неуязвимого, сверхразумного, не замаранного чужой кровью и плотью? А над всеми потомками, натурально, встанешь ты. И вырастишь пылких воинов добра. Так вы оба это представляли?

Дженгиль по-прежнему не показывал, какого цвета у него глаза. Наконец, произнёс:

– Представить – не значит хотеть. Разве что мечтать и строить планы в соответствии с мечтой. Ведь немногого стоит та карта, на которой не обозначены контуры Утопии.

– Оскар Уайльд, по-моему, – кивнул Хельмут. – Достойно глубочайшего уважения.

Он поднялся с места и глянул в щёлку между портьерами.

– Жаль, окно во двор повернуто. Окно светлицы – или скорее темницы? В общем, вроде как жители удалились все. Скотину либо угнали, либо сама сообразила удрать. Голодновато людям зимой придётся – кроме их продвинутых детишек, разумеется. Ну да не перемрут: и белки с ними запасом поделятся, и кабаны обучат коренья и шишки из-под снега добывать, и медведь в своей берлоге авось потеснится. В иные времена впасть в спячку – самое милое дело. К тому же Доуходзи моральный ущерб ныне с лихвой возместил и репутацию себе у Леса вернул. А теперь, малый, как собой распорядишься и своими нехилыми дарованиями? Сражаться ты хочешь?

Дженгиль поднял голову от колен и тихо рассмеялся. Глаза у него стали совсем светлые – прозрачное серебро на белом золоте.

– Какая в том радость, если в честной борьбе вы всегда уступаете. Хоть бы мне знать, от чьего имени сейчас говорил, бывший господин из средневекового города. Только ли от своего да еще Андре, который к тому же и Пабло, и Сущий? Абсаль тебе не поручала свою перчатку в меня бросить?

– Много ты знаешь, однако, – спокойно ответил Хельмут. – Ну да, постранствовал я по белу свету по волчьим тропам и проезжим трактам, в обличье мейстера, в одежде короля. И вдоволь. Что такого? Не все пути мои были так уж прямы, но конец их был всегда более чем достоин начала. И девочку напрасно ты сюда припутываешь. Для красного словца, что ли?

Тут она сама поднялась. Удивительно – в почти полной темноте вся она светилась, как холодный зеленоватый огонь. Даже под платьем.

– Я сама решаю свои дела, дядя Хельмут, – сказала она с очень взрослой интонацией. – Мне он необходим для иного, ты знаешь. Но и вам с Хаййем мешать не хочу.

И удалилась через дверь на другую половину дома.

– Ну что же, – сказал я, едва убедился, что хоть какие-то приличия соблюдены. – Я тебе, наверное, не судья, Дженгиль. И

не противник – задуманный переворот погиб, еще как следует не начавшись. Но вот Великая Парма снимать с тебя вину явно не собирается. Не хочешь ли взглянуть на небо за окном?

Я и так представлял, что там происходит, из-за всё усиливающегося жара. Мне-то он практически не вредил, на лбу Хельма выступили редкие крупные капли, но от ножен Лейтэ исходило дрожащее марево. А Дженгиль…

В Политехническом Музее моих детских лет был такой аттракцион: в ультразвуковую печь клали неподалеку друг от друга стальной слиток и человеческую руку. Железо раскалялось, но рука ничего не чувствовала. Дело было в правильно подобранной частоте колебаний, говорил экскурсовод. Я не сомневался, что теперь они были подобраны весьма искусно, а проволока – она и есть проволока, даже если это нервы и частицы живой ткани.

– Время до полудня, пока солнце не станет в зените, – сказал я. – Потом придётся уходить в лес, что кое-кому из нас без большой разницы. Рискуешь, пророк своего малого отечества?

– Вопросы, вопросы, – процедил он. – Вы с мейстером Хельмом и в самом деле держите себя худшими бабами, чем я.

– Идти против чьей-то воли, даже вражеской, – по-твоему, это по-мужски, верно? – спросил я. Зла на него я давно не держал. Слишком велика была цена, которую он платил за дерзость.

– Я не хотел, чтобы мы, как и прежде, подчинялись бессмысленному и жестокому чудовищу, – негромко сказал он.

– Она не такова и такой никогда не была, даже в глубокой древности, – ответил я. – Знаешь, как создают облик врага, когда собираются крепко потеснить? А она слишком велика и всеобъемлюща для того, чтобы быть врагом. Чтобы такого врага из нее делать.

О ком мы оба говорили? О природе, о Парме? Может быть, вообще о той удивительной силе, которую воплощала наша милая Абсаль?

– Анди, – Хельм тронул меня за плечо. – Верно ты сказал. Ему что в лесу, что здесь – одинаковая сковородка, только соус разный. Если бы Доуходзи мог, он бы уже кое-что сынку облегчил. Но у Леса представления о боли, воздаянии и самой смерти несколько иные, чем у нас, двуногих, ты же понимаешь. Вон и Лейтэ со мной согласен. А ведь это он сейчас нашим зонтиком работает, так что прикинь.

– К воронам с их воронятами! – сказал я. – Я бы просто ушёл и оставил это дело на усмотрение…

И сам себя оборвал.

– Высших сил, я так понимаю, – язвительно продолжил Хельмут. – Доброго боженьки из сказок. Который все наши грехи замолит и огрехи поправит, лишь бы мы соблюдали всякие там нормы и букву его заповедей. (В его тоне не было и следа этих букв. Прописных, имею в виду.) А как насчет того, чтобы решить по личной совести?

– Он же неуязвим, – зачем-то сказал я.

– Так же как и сумры. В смысле, что на тех же условиях. Ну почти что на тех. Тут еще надобно его неприродный состав учитывать.

Мы все трое обменялись взглядами: самый ироничный и весёлый был у Дженгиля.

– Ладно, – нехотя ответил я.

Джен рассмеялся:

– Слава вышним силам, хоть в грех неудачного самоубийства мне не впасть! А теперь, когда вы меня, наконец, приговорили, могу я тебя взять, Андре?

Не любить. Не отдаться. Именно взять, как долгожданную добычу.

И отчего-то именно с такого во мне вскипели все желания, которые я без конца подавлял.

– Я пойду к девочке, ей там, наверное, плохо одной, – деликатно проговорил Хельм. И ушёл через ту самую дверь в пятой стене, что раньше Абсаль.