Ангелы приходят и уходят
Шрифт:
Серые, пыльные, ветхие, как чучела в зоологическом музее, — вот бродит по комнате, натыкаясь на мебель, какая-то женщина с серыми волосами, с серым лицом, слепая, немая; вот другая — неповоротливая, толстая, с гребнем в волосах; а между ними двумя — две девочки-подростка: то возьмутся за руки, сойдутся, то разойдутся, будто ищут кого-то, еще одну, пропавшую.
Внезапно открылась дверь — Ковалев чуть не упал с табуретки. В дверном проеме стоял чернявый.
— Ты где тут? — спросил он, вглядываясь в темноту.
Ковалев поднялся с табуретки:
— Здесь.
— А-а… Слушай, иди на кухню. Приглашаю.
Ковалев вышел в коридор. Чернявый сделал приглашающий жест рукой. На кухонном столе Ковалев увидел коньяк, хрустальные рюмки, колбасный фарш на тарелке, шпроты.
— Проходи, проходи, — говорил чернявый. — Садись, пожалуйста, не стесняйся. Ты же гость. Тебя никто не обидит.
Ковалев сел.
— Праздник у меня сегодня. Вот, праздную, хорошо, что гость пришел.
Чернявый налил в рюмки коньяку.
— Какой праздник?
— Подожди. Сейчас скажу… — Он вытер руку о штаны. — Моей собачке, крошке моей, два годика исполнилось.
— Что? — не понял Ковалев.
— День рождения у нее, говорю, два года ей, понимаешь?
Как бы в подтверждение его слов именинница залилась визгливым лаем.
— Ну вот, нервничает… — чернявый с неудовольствием покачал головой. — Чужой в доме, понимаешь?
Ковалев поставил на стол рюмку:
— Извини. Я не могу…
— Как не можешь?
— Ну, не могу, и все.
Ковалев сделал шаг, чернявый схватил его за руку:
— Э, ты погоди! Ты куда? Я тебе от чистого сердца! День рождения — это раз в году бывает, понимаешь?
— Понимаю, понимаю… — Ковалев вырвал руку.
— Нет, ты постой. Как это так…
— Так. Не буду я праздновать. Собачий этот праздник.
Чернявый насупился.
— Вот ты, значит, какой… — Он нагнул голову. — Тебя, значит, как человека, а ты, значит, так вот, да?
Ковалев молча ждал, что будет дальше. Но дальше случилось неожиданное: налетела собака и цапнула его сзади за ногу. Ковалев развернулся и наподдал ей под брюхо, несильно, но собачка отлетела к дверям и оглушительно завизжала.
— Ты что? Ты что делаешь, совести нет, да?? — закричал чернявый и бросился на Ковалева. Ковалев хотел отступить, но сзади снова атаковала собака, и пока он отпихивал ее ногой, хозяин вцепился ему в горло.
От удивления Ковалев отреагировал не сразу. Почувствовав, однако, что чернявый душит не шутя, дал ему коленом между ног. Чернявый разжал руки и согнулся, Ковалев рванулся в комнату Ирки, захлопнул за собой дверь и остановился в темноте, не зная, как быть дальше.
Истошный лай через некоторое время затих. Ковалев пощупал укушенную ногу, обнаружил на штанине следы зубов, ругнулся. «Ну, бывает же такое. Во жизнь, гадство. Дикий бред какой-то. Фарс…»
Он закурил. Руки ходили ходуном, он с трудом прикурил, хотел сунуть горелую спичку в коробок — не попал, бросил на пол.
Прошло, наверное, около часа, когда во входной двери повернулся ключ. Ковалев услышал собачий визг и голос хозяина:
— Ага, пришла! Хорошо. Он там сидит. Но предупреждаю: пусть только выйдет!
— Кто сидит? — спросила Ирка.
— А кто тут к тебе ходит? Сама не знаешь, да?
Ковалев открыл дверь.
— Ира. Ты извини… Это я… Я не виноват…
— Не надо объяснять, — сказала она, сбрасывая с ноги сапог. — Посиди пока там.
— Но я же…
— Помолчи — я тебя прошу. — С этими словами она вошла в комнату чернявого. Собачий визг стих, и голоса зазвучали тихо-тихо.
Ковалев стоял в дверях, соображая: остаться ему или уйти. Решил остаться — из упрямства.
Она вошла в комнату — он посторонился — закрыла дверь, включила свет.
Взглянула на него:
— Ты здесь давно?
— Давно.
Она взяла сигарету.
— Ты извини, — опять сказал он.
— Ничего. Это ерунда…
— Понимаешь, эта тварь меня цапнула, я ее пнул. А квартирант психованный какой-то, душить меня стал…
Она молча курила. Потом сказала:
— Ладно.
У него пересохло во рту, он тоже закурил.
— Кто он, квартирант твой? Деньги платит, да?
— Да, — кивнула она.
Потом он сказал:
— Ну вот, познакомились… Наверное, мне надо уйти.
Она вздохнула.
Он закусил губу.
— Дура ты, Ирка! — И отвернулся.
Она вздохнула, рассеянно повертела сигарету в длинных пальцах.
— Конечно, дура, — согласилась она. — Я же тебе говорила… Сама дура и нужен мне, понимаешь ли, дурак. С дураком-то мы обязательно поладим.
— Сомневаюсь, — буркнул Ковалев.
— Что?.. А, ну да: ты ведь умный. Умные всегда во всем сомневаются.
— Ну, — кивнул Ковалев.
Она опять вздохнула:
— Значит, тебе умная нужна, не я.
— Эх ты… — Он поднялся, у дверей остановился, постоял и сказал упавшим голосом: — Совсем уходить, да?
— Ну, можешь ботинки оставить. Чтобы в следующий раз причина вернуться была: я тут у вас, мол, случайно ботинки оставил.
— Что ты говоришь?
— То и говорю — уходи.
— Что ты говоришь? — с отчаянием повторил он. — Разве так можно говорить живым людям, а? Разве ты не понимаешь? Может же что угодно случиться… А вдруг тебя больше никто никогда не полюбит?
— Ну и пусть, — угрюмо сказала она и смяла сигарету.
Он махнул рукой, в коридоре стал натягивать пальто, путаясь в рукавах. Она стояла в дверях и молчала.
— Ирина! — донеслось из комнаты квартиранта.
— Что?
— Он ушел?
— Да, ушел! — ответила она, глядя Ковалеву в глаза.