Ангелы приходят и уходят
Шрифт:
— Привет!
— Привет, — отозвался Ковалев, завязывая шнурки. Завязал, разогнулся, посмотрел на Таньку и сказал:
— Что-то мне петь захотелось.
Махнул рукой и вышел.
В четыреста второй было по-домашнему уютно и чисто. Березкина сидела у стола и читала.
— А подруги где? — спросил Ковалев.
— Ушли… В кино.
Ковалев снял пальто, сел к столу.
— Чаю хочешь?
— Можно и чаю. Но лучше бы водки.
— Водки нет, — она залилась румянцем.
Ковалев посмотрел на стену: там висела картинка, изображавшая корабль в невероятно синем море под алыми парусами.
— Это ты рисовала? — удивился он. — Ну, ты даешь. А я-то думал, ты — грымза сушеная. Только и умеешь, что конспекты писать…
Она краснела и молчала.
— Эх, Тамарка, вредно ведь это.
— Что?
— Ну, алые паруса. Плохо тебе будет в жизни.
— Ну и пусть.
— Да это конечно…
— А тебе разве хорошо?
— И мне плохо. Нет, сейчас-то хорошо. Сейчас я пьяный уже. Это завтра плохо будет.
— Так ты из-за этого напился? Из-за того, что тебе плохо, да?
— Ну… А тебе разве хорошо? С алыми-то парусами?
Она промолчала.
— Не люблю я эти паруса, — сказал Ковалев. — Один вред от них. Девушки принцев ждут, для них себя берегут. И ошибаются, потому что принцев нету. Вот и топятся, и травятся…
— Да, — согласилась она. — Прошлой осенью Катя Кашкина, из четыреста одиннадцатой, снотворного напилась. Хотела с собой покончить.
— И что? — заинтересовался Ковалев.
— Ничего. «Скорую» вызвали, откачали… А знаешь, — вдруг сказала она, — у нас тут бутылка вина есть. У девочек. Хочешь?
— Они же тебя заругают.
— Нет, не заругают. Они хорошие… Они же специально в кино ушли…
Ковалев вытаращил глаза:
— Так ты их из-за меня отправила?.. Ну, Тамарка, ты даешь. Бедная ты, бедная…
Она покраснела до слез. А он обхватил голову руками, пытаясь протрезветь, но голова плыла и комната покачивалась.
Потом вздохнул и сказал:
— Ну, давай свою бутылку…
Она открыла холодильник, достала бутылку. Ковалев стал ковыряться с пробкой — руки плохо слушались.
Березкина поставила на стол фужеры, какие-то подвявшие салаты, уставшие ждать.
Ковалев наконец справился с пробкой, расковыряв её вилкой и просунув остатки внутрь с помощью той же вилки, только тупым концом вниз. Разлил вино, поднял полный фужер и выпил. Вино было холодным и терпким. «Пожалуй, сейчас надерётся, как свинья», — подумал он о себе как о постороннем.
— Ну и пусть, — сказал он вслух.
— Что — пусть?
— Я же пьяный, Тамарка.
— Да. Я вижу.
— Хм. И как зрелище?
— Ну, как… У меня отец тоже часто пьяный бывает.
— А-а… — Ковалев почем-то почувствовал досаду. — Ты, значит, привыкла уже.
— Нет, не привыкла.
— Нет?.. Ну, тем хуже. Значит, уже не привыкнешь. А жить тогда как?
— О чем ты говоришь? — робко спросила она.
— Привыкать надо, говорю. К примеру: отец алкоголик, и муж будет, значит, алкоголиком. И сын. И внук. И так оно и тянется. Сто лет одиночества. Среди пьяных похабных рыл…
Она посмотрела на него широко распахнутыми ясными глазами и вдруг из этих глаз горохом посыпались слезы. Ковалев даже испугался и прикусил язык. «Зря я так… Черт…».
Он сидел и ждал, а слезы все сыпались и сыпались. А потом Березкина вскочила и выбежала из комнаты.
— Ну вот тебе и здрасьте… — Ковалев выпил второй фужер и стал натягивать пальто. Руки никак не попадали в рукава и Ковалев ругался сквозь зубы.
— Сказать ничего нельзя… Что за жизнь, черт бы ее побрал… А все паруса эти алые…
Он с ненавистью посмотрел на картинку.
Пальто наконец наделось, он вышел в коридор и услышал музыку. Внизу, в столовой, начались танцы.
Ковалев закурил и отправился вниз.
Грохотала музыка, студенты кучками толклись в полутьме, толпились у входа. Появился Жарков и закричал Ковалеву:
— Привет! Ты чего в пальто?
— А я только в пальто танцевать умею, — ответил Ковалев. — Вот еще шапку надену…
Жарков ввинтился в толпу танцующих, в музыку, в перемигивание цветных огней.
Ковалев вспомнил про шапку и пошел искать на черную лестницу.
На черной лестнице все подоконники были заняты и Ковалев сел прямо на ступеньки. В голове стучало, он плохо понимал, что происходит вокруг. Где-то рядом, у него над головой, пели, кричали, смеялись. Вверх-вниз по лестнице, задевая Ковалева, ходили люди. Пахло грязной душевой, которая была в подвале, мокрыми мочалками и бельем. Ковалев закрыл глаза. Его слегка тошнило и покачивало, как лодку на волнах. А потом кто-то окликнул его, — голос прозвучал над самым ухом. Он открыл глаза, осмотрелся. И тут же, что-то внезапно вспомнив, устремился вверх по лестнице.
Пробежал по коридору, рывком открыл дверь. В комнате было шумно, кто-то взвизгнул, прикрываясь халатом. Ковалев увидел Березкину, подошел к ней — у нее выпала из рук книжка, она встала с кровати. Он упал на колени и стал целовать ее руки, пахнущие земляничным мылом.
— Ты меня прости, Березкина, а? Прости. Не обижайся, я не хотел тебя обидеть. Так, сболтнул лишнего. Пьяный же, а?
Руки у Березкиной были маленькие, нежные. Она вырвала их. Он встал на ноги и вышел в коридор. Поднялся на этаж выше. Ткнулся в дверь. На кровати, открыв рот, спал Толян. Ковалев отпихнул его, заглянул под кровать, нашел шапку, нахлобучил, и вышел.