Англия, Англия
Шрифт:
Мать хвалила Марту: умница какая, и дар к огородничеству у нее есть — что называется, «зеленые пальчики». Марта возразила, что ее фасоль не очень-то похожа на фасоль мистера Э. Джонса. У той стручки были плоские, гладкие, со всех сторон равномерно зеленые, точно их покрасили из баллончика. Ее — все в одинаковых выпуклостях, как подушечки на пальцах — это фасолинки выпирали, а на кожице тут и там виднелись пятнисто-желтые крапины. Мать сказала, что фасоль всегда такая, пока растет. Ее характер еще строится.
В Выставочную Субботу они встали рано, и мать помогла Марте оборвать фасоль с конька вигвама. Затем Марта произвела отбор. Она просила черный бархат, но единственный кусочек такой ткани в доме все еще был составной частью платья, поэтому бархат заменили листом черной шелковой бумаги, который мать прогладила утюгом, — но все равно он выглядел помято. И вот Марта на заднем сиденье чьей-то машины, придерживает большими пальцами шелковую бумагу, глядит, как на поворотах дрожит и перекатывается по блюду фасоль.
— Не так быстро, — сурово сказала она наконец.
Тут их подкинуло на «спящем полицейском» при въезде на автостоянку, и Марте вновь пришлось спасать фасоль. В садово-огородном павильоне мужчина в белом халате выдал ей бланк, на котором значился лишь номер — чтобы судьи не знали, кто она, — и провел ее к длинному столу, где раскладывали свою фасоль все остальные. Дряхлые садоводы с радушными голосами восклицали: «Смотрите, кто пришел», хотя видели ее впервые, и еще: «Ну, Джонсик, смотри, не видать тебе теперь лавров!» Она не могла не заметить, что ее фасоль не была ни на чью похожа, но, видимо, тут каждый выращивал свой сорт, вот и все. Потом всех попросили выйти — настало время для распределения премий.
Победил мистер Э. Джонс. Второй приз получил Кто-то Другой. Поощрительный — Кто-то Третий. «В следующий раз повезет!» — говорили все. Огромные руки с узловатыми суставами торжественно спускались с высот, чтобы ее утешить. «В будущем году не видать нам наших лавров», — повторяли старики.
Позднее ее мать сказала: «И все равно она очень вкусная». Марта смолчала. Ее нижняя губа, влажная и упрямая, выпятилась. «Тогда я и твою съем», — заявила мать, и вилка потянулась к ее тарелке. Но Марта не стала подыгрывать — очень уж тоскливо было у нее на душе.
Иногда за матерью заезжали на своих автомобилях мужчины. Им самим — матери и Марте — машина была не по карману, и, наблюдая, как мать столь стремительно увозят — взмах руки, улыбка, вскидывается голова, и мать оборачивается к человеку за рулем раньше, чем автомобиль скроется из виду, — наблюдая все это с начала до конца, Марта всегда задумывалась, не исчезнет ли и сама мать. Мужчины, приезжавшие за матерью, ей не нравились. Некоторые пытались заискивать, гладя ее, как кошку, другие держались подальше и смотрели исподлобья, думая: «Вот еще напасть на мою голову». Она предпочитала мужчин, считавших ее напастью.
Дело было не только в том, что ее покидали. Главное — мать тоже покидали. Она рассматривала этих случайных мужчин, и — садились ли они рядом с ней на корточки для вечных расспросов о том, что там задают в школе и показывают по телику, или оставались стоять, звеня ключами и бормоча: «Ну ладно, поедем, а?» — всех их она воспринимала одинаково: как мужчин, которые причинят матери боль. Вряд ли это произойдет сегодня или завтра. Но когда-нибудь точно. Она поднаторела в сознательном самовнушении жара, недомоганий и особых менструальных синдромов, требовавших присутствия матери в качестве сиделки.
— Ты настоящая маленькая тиранка, вот ты кто, — говорила мать с интонацией, колеблющейся между любовью и раздражением.
— Тиран — это Нерон, — отвечала Марта.
— Нет сомнения, даже Нерон иногда отпускал свою маму погулять.
— Не-а. Нерон приказал убить свою маму, нам мистер Хендерсон сказал. — Эй, Марта, говорила она себе, теперь ты точно «зарываешься».
— Если так и дальше пойдет, скорее уж я тебе яду в суп подсыплю, — парировала мать.
Как-то раз они складывали простыни, высохшие на веревке во дворе. Внезапно, словно бы обращаясь сама к себе, но достаточно громко, чтобы слышала Марта, мать произнесла:
— Вот единственное, для чего нужен второй человек. Они продолжали складывать простыни, не говоря ни
слова. Растянуть вширь (руки у тебя еще коротковаты, Марта), поднять, ухватить верхний угол, опустить левую руку, подхватить уголок не глядя, растянуть по косой, потянуть на себя, перевернуть и-и-и подхватить, а теперь тяни, тяни (сильнее, Марта), и, шагая навстречу, дотянуться до маминых рук, опустить и подхватить, еще разок на себя, вот и сложили, передай мне и подожди следующую.
Единственное, для чего нужен второй человек. Когда они тянули, по полотну словно бы пробегал некий ток — нечто объединяющее, словно не только в простыне дело. Странное влечение: сперва тянете вы, точно пытаясь отдалиться друг от друга, но простыня вас не пускает, а потом как бы сама начинает вас тянуть, сбивая с ног, и подтаскивает друг к дружке. Неужели так всегда?
— Ой, я не тебя имела в виду, — сказала мать и неожиданно обняла Марту.
— Какого сорта был папа? — спросила Марта позже, в
тот же день.
— В смысле «какого сорта»? Папа был… папа.
— Я спрашиваю, кто он был, подлец или бесхребетник. Который из них?
— Даже не знаю…
— Ты говорила, они бывают только двух сортов. Ты так
сказала. Кто он был?
Мать пристально посмотрела на нее. Какая-то новая напористость.
— Ну что ж, если уж выбирать одно из двух, то он был бесхребетник.
— А как можно узнать?
— Что он был бесхребетник?
— Нет, как отличить подлецов от бесхребетннков?
— Марта, ты до таких вещей еще не доросла.
— Мне нужно знать.
— Нужно знать? Зачем?
Марта замялась. Она знала зачем, но вслух сказать боялась.
— Чтобы я не повторила твоих ошибок.
И осеклась, потому что ожидала от матери слез. Но плач был теперь не в характере ее матери. Взамен мать разразилась сухим смешком — то был ее нынешний коронный номер.