Английская мята
Шрифт:
– Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…
– Так все-таки что это, по-вашему, было – нежность или любовь?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю.
– Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?
– Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому. Но если в Виорне и был хоть один человек, кто мог понять, что она катится в пропасть, то это, конечно, Альфонсо – и никто другой. Будь Альфонсо поумней, может, он бы и догадался. Что говорить, он был ей ближе всех и уж, конечно, ближе, чем я… Что правда, то правда. Она все еще была ему интересна. А она уже знает, что он уехал из Франции?
– Нет, не думаю. А что еще вы думаете об этом убийстве?
– Да трудно объяснить словами, что я об этом думаю. По-моему, не убей тогда Клер Марию-Терезу, она все равно рано или поздно убила бы кого-нибудь другого.
– Вас?
– Да, меня. Ведь она шла к этому убийству в полном мраке, и ей было безразлично, кто окажется в конце туннеля – Мария-Тереза или я…
– А чем же вы отличались друг от друга?
– Просто уж я-то почувствовал бы ее приближение.
– А кого, по логике своего безумия, она должна была бы убить?
– Меня.
– Но вы ведь сами только что сказали: Марию-Терезу или меня.
– А я и сам только что понял, что все было совсем не так – вот здесь, сейчас.
– Но почему же именно вас?
– Это невозможно объяснить, но я знаю.
– А у вас не осталось никаких бумаг, написанных ее рукою, пусть даже давным-давно?
– Нет, никаких.
– У нас нет ни единой строчки, которую бы она написала своей рукой. Неужели вам так ни разу ничего и не попадалось?
– Года два-три назад я нашел черновики писем, она писала их в версальские газеты. Их и разобрать-то было невозможно, сплошные орфографические ошибки. Я бросил их в камин.
– И о чем же там шла речь?
– Да, честно говоря, я их даже не читал. Только одно и запомнилось. Она спрашивала советов насчет своего сада, вернее, насчет английской мяты, интересовалась, как содержать ее в доме, зимой, в горшке. Мяту она написала как «маята»… А вместо английской – «ангельская». Ангельская маята… Как сделать так, чтобы она росла дома, в земле, как в песке… Кстати, она ведь, кажется, написала что-то на теле убитой?
– Да, все те же два слова, что и на стенах погреба: «Альфонсо» на одной стене. И «Кагор» – на другой. И все. Без единой ошибки.
– Я ведь с тех пор так ни разу и не был в погребе. И никогда больше туда не спущусь. Так, значит: Альфонсо, Кагор…
– Да, Альфонсо, Кагор…
– Выходит, и там ее все еще не покидали воспоминания о том полицейском из Кагора…
– Выходит, так.
– И как же они намерены с ней поступить?
– Понятия не имею. А вас это тревожит?
– Да нет, не так чтобы очень. Теперь уже нет.
– Я вот все думаю, а не произнеси вы тогда, в кафе Робера Лами, той самой памятной речи, интересно, призналась бы она в убийстве кузины или нет?.. Похоже, нам так никогда и не суждено узнать это наверняка.
Судя по всему, она ведь и вправду собиралась в Кагор. В чемодане у нее нашли туалетную сумочку, ночную рубашку – в общем, все, что могло понадобиться в поездке. Не исключено, что она взяла бы да и уехала себе в Кагор, если бы не ваши слова – может, только они в тот вечер и задержали ее в кафе. Она осталась только затем, чтобы исправить ошибку, которую вы допустили, сказав, будто, по-вашему, убийство было совершено в лесу.
– Тут я ничего не могу вам сказать, сам не знаю.
– Вы вот говорили, будто и сами не понимаете, что это на вас тогда нашло.
– Да, так оно и было.
– Но ведь уже десять дней, как в газетах пишут об этом преступлении. И три дня, как вы знали, что, скорей всего, оно произошло именно в Виорне. Что убитая была женщина возраста и телосложения Марии-Терезы Буске. И к тому же Клер уверяла, будто она отправилась в Кагор, хотя вот уже много лет она ни разу туда не ездила… Неужели у вас не возникло никаких, даже малейших подозрений?
– Абсолютно никаких. Даже в голову не приходило, что это могло произойти в моем собственном доме.
Видите ли, по-моему, косвенной виной всему была та ситуация, в какой очутился я сам, это из-за нее я вдруг стал произносить те идиотские речи насчет Альфонсо и насчет этого убийства вообще. Я имею в виду последствия, которые имел для меня лично внезапный отъезд Марии-Терезы. Это единственная связь, какую я вижу между своими словами и тем убийством. В тот вечер это преступление оказалось для меня удобным предлогом для поиска виновных во всем, что произошло в Виорне – в том числе и в моих личных проблемах тоже.
– А к кому конкретно были тем вечером в «Балто» обращены ваши слова?
– Да ко всем и ни к кому в отдельности.
– Но почему же тогда ваш выбор пал именно на Альфонсо?
– Должно быть, по той причине, что именно на него в первую очередь могли пасть подозрения полиции. Кроме того, меня раздражал его вид, будто он знает об этом больше других.
– И то, что он был с Клер?
– Да нет, это меня ничуть не трогало.
– Полицейский сказал, будто вы разглагольствовали в стиле репортеров хроники происшествий.
– Что ж, возможно. Я читаю много газет.
– А ее поведение в тот вечер не показалось вам странным?
– Нет, когда у Робера были посторонние, она обычно и рта не раскрывала. Она ведь призналась сама, по доброй воле, никто ее не принуждал. Когда полицейский повторил мою выдумку, будто убийство было совершено в лесу, то сперва она сказала, что это было вовсе не в лесу, несколько раз повторила, так и не кончив фразы, а потом призналась во всем, от начала до конца.