Английский гамбит
Шрифт:
За деревом, на котором плясали под ветром редкие, обмороженные листья, стояла на развилке улиц краснокирпичная разоренная церковь. Темные стены её были исковырены, побиты временем и поколениями деревенских пацанов. Тупой разломанной верхушкой уткнулась в небо колокольня.
– Зачем я здесь? – спрашивал Зуев.
Церковь угрюмо молчала.
Глава 3
Подозрение влезло в душу Зуева, когда умер одноклассник Кудяшин. На уроке географии они сидели на последней парте и потихоньку играли в «секу» – по пяточку и в долг, чтобы не звякать мелочью. Зуеву в тот день везло в карты, масть шла за мастью, и к звонку хмурый Кудяшин был должен триста рубля. При себе у него таких денег не набралось, пообещал отдать потом. Это «потом» затянулось. Зуев всегда честно платил карточные долги, и его задело, что Кудяшин не отдает. В задымленном школьном туалете, где Зуев в очередной раз напомнил про трёшку, Кудяшин вдруг сильно толкнул его в грудь и прошипел: «Деньги? Какие деньги? Я у тебя их брал?» Кудяшин был парень крепкий, и дружки его курили рядом. Посрамленный, Зуев молча ушел. Казалось, у него сердце разорвётся от приступа ненависти. Ночью ему не спалось, хотелось плакать.
Месяц спустя морозным утром дворник нашел Кудяшина на тротуаре мертвым. Пьяный, он упал с крыши девятиэтажки. Зачем он туда забрался, сам спрыгнул или его столкнули, для следствия так и осталось тайной. Зуев с ребятами ездил в морг. Посреди голой комнатки стоял красный гроб. Из-под покрывала торчали новые неношенные ботинки. Безликая старая женщина отогнула в изголовье гроба белую капроновую кисею, и Зуев увидел Кудяшина, строго и задумчивого. Чернела знакомая полоска усов, меж бледных губ холодно блестели зубы, плотно закрытые веки были большими и выпуклыми. Зуев смотрел на Кудяшина и не чувствовал жалости к нему. Страх за собственную жизнь сковал его душу. Когда гроб, накрыв крышкой, вынесли на волю, чтобы задвинуть в кузов грузовика, Зуев жадно глотал стылый воздух, прогоняя подкатившую дурноту. На похороны не пошел. «Бог его наказал», – эта злорадная мысль зудела в сознании, и невозможно было от неё отмахнуться. И лишь на другой день в школе он с ужасом вдруг понял, что Кудяшина нет и никогда не будет и никому нет до этого дела – школа всё так же копошилась: звенел звонок, учителя работали, ученики учились. Зуев вспомнил, что до эпизода в прокуренном туалете Кудяшин был парень, как парень: анекдоты умел травить, футбол любил пинать, и выпивал с ним Зуев не раз в компашках, однажды на пару веранду обрыгали в детском саду. «За что его наказал Бог? – думал Зуев, хотя не верил в Бога, как и миллионы его одногодков. – Неужели за дурацкий поступок? Лучше бы Кудяшин меня избил, только бы жив остался».
Позднее приключилось несчастие с Лидкой. Зуев барабанил в рок-группе, который летом обслуживал танцплощадку в городском парке. С волосами до плеч среди сверкающих тарелок и подсвеченных барабанов он смотрелся очень даже впечатляюще. Чувихи играли с ним в переглядки. Иная встанет у края эстрады и таращится – вот она, бери её! Ох и любят бабы мужиков в славе! Еще в прошлом году, когда десятиклассник Зуев с приятелями таскался на танцы и был одним из толпы, чувихи плыли мимо и не оглядывались. Но стоило ему, отрастив патлы, взойти на эстраду, приподнявшись таким образом над толпой метра на полтора, и сесть за ударную установку, как он превратился в «красавчика». Так называла его Лидка, когда они впервые целовались на скамейке в темной аллее. Потом случались не только поцелуи. Она приезжала к нему, когда прабабушка была на работе. Автобусная остановка находилась против его дома. Зуев стоял у окна и сквозь тюлевую занавеску, страдая от нетерпения, разглядывал людей, выходящих из автобусов. Лидка у него была первой, а он у Лидки, по её словам, – второй, девственность она потеряла на новогодней вечеринке: «пьяная напилась, ничего не помню». Получалось, что она, как бы, девушка честная, ему отдалась исключительно из-за любви, иначе ни за что бы не позволила себе такой вольности. Зуеву в то время было всё равно, какой он у Лидки по счёту – перед ним открылся долгожданный мир наслаждения. Чувственное удовольствие дополнялось удовольствием от мысли, что именно он, а никто другой держит в объятиях сказочное чудо с ангельским кукольным личиком. Правда светлая сказка омрачалась скукой, возникающей в паузах великого таинства природы. Лидка работала продавщицей в овощном магазине, и когда рассказывала про каких-то Танек и Зинок, Васек и Гришек, Зуев начинал томиться, как птица в клетке. Стал он подмечать, что Лидка сутулится. И носки ног при ходьбе она ставила немножко внутрь. «Ты зачем косолапишь? – как-то спросил Зуев, когда они шли в кино. «Мода сейчас такая», – ответила Лидка и обиделась. Вскоре он охладел к ней, потому что влюбился в красивую Олю, кассиршу с почтамта. Лидка никому не хотела его отдавать. К Ольге ходила на работу и прилюдно срамила. Её телефонные звонки мешали жить, в конце концов прабабушка Лидку всяко обматерила и послала подальше. После танцев, избегая встреч с Лидкой, Зуев, словно нинзя, крался из городского парка, прячась за кустами. Однажды вечером Лидка, напившись с горя, стояла у эстрады, курила и плевалась. Рядом подхохатывали подружки. «Эй, заяц, ты чего от меня бегаешь? – доносилось до Зуева между песнями. – Или кишка тонка?» Зуев делал вид, что не слышит, и торопился стучать счет для следующей песни. «Какой же ты дурак!» Зуев сбивался с ритма. «Чего ты, в натуре, выделываешься?» Зуев с остервенением лупил по тарелкам. «Девки, у него, поди, уже не стоит!..» Не помня себя, Зуев слетел вниз на крыльях ненависти. Лидка, кривя губы в плаче, кинулась навстречу, оплела его шею руками: «Вовочка, не бросай меня!» Он с силой оттолкнул её, она взвизгнула от боли. «Если ты еще раз, только один раз… – пробормотал он, – я убью тебя, гадина!»
Через полтора года, зимой, Лидка удавилась. По пути в институт Зуев встретил её соседа, завсегдатая танцплощадки. Этот парень и сообщил, что Лидку на днях схоронили. Померла, мол, по дури своей. Едва успела выйти замуж, как закуролесила – к дружку через дорогу стала бегать. Но случилась у них ссора, Людка выбежала на ограду, заперлась в сарайке и повесилась на бельевом шнуре. Перепуганный любовник и парень-сосед вынули Лидку из петли, погрузили на тележку, на которой возят флягу с водой, и повезли… Куда, зачем повезли, ослабевший Лунин не дослушал, попрощался и побрел на занятия. Он ясно представил мертвую Лидку, скрюченную на маленькой деревянной тележке, неестественно вывернутые ноги, руки, бескровное лицо, быть может, со страшным выражением… Он звал на помощь память и внимательно вглядывался в лицо другое – блаженно запрокинутое, в сладостном румянце, с таинственным мерцанием глаз под густыми ресницами. Вновь он погружался в обморочную теплоту её рта, вновь гладил шелковистую кожу её живота и бедер, вновь ласкал ладонью нежные подушечки грудей. «Я не виноват, – говорил он Лидке. – Ты сама меня вынудила, довела до белого каления». Он целовал её губы, но они обжигали смертным холодом. Мертвая Лидка катила на скрипучей тележке по утоптанному льдистому снегу.
Еще был случай с Журавлёвым. С институтской агитбригадой путешествовал Зуев в уборочную страду по деревням и сёлам. Весёлое было времечко! Хорошо сидеть в автобусе среди однокашников и однокашниц, горланить под гитару разудалые песни, глазеть в окно на цветастый сентябрьский лес! Днём запасались водочкой, перед концертом употребляли по сто граммов для вдохновения, а после прощальных аплодисментов балдёж кипел до поздней ночи в районной гостинице или в лесу у костра. Приятно выступать перед деревенской публикой – народ тёмный, «никого не понимат». Дома культуры и клубы полнёхоньки, и чувствовал себя Зуев за барабанами чуть ли не Ринго Старром. И всё бы было замечательно: и то, что вместо трудоёмких сельхозработ Зуев легко и непринужденно нес культуру в массы, и то, с каким очарованием у него завязывался роман с фигуристой танцовщицей. Но портил Зуеву чудную картину балдёжной агитбригадовской жизни студент по фамилии Журавлёв. Играя на бас-гитаре, он лажал немилосердно, и сколько на репетициях с ним не бились – всё бестолку. На концерте как бухнет поперёк – у Зуева руки дрожат от возмущения. Понимая, что Журавлёв, которому слон на ухо наступил, в общем-то, выручает коллектив – слава Богу, хоть такой бас-гитарист нашёлся, Зуев, однако, испытывал к нему неодолимую неприязнь. Журавлёв был малый невзрачный и молчаливый, даже когда он под мухой – слова из него не выдавишь. «Убогонький», – раздражался Зуев. Держался Журавлёв скромно. «Мог бы быть еще скромней, а то при своей-то убогости выгибается на сцене перед публикой – смотреть тошно». Под шкуру Журавлёв никому не лез, гадостей не делал. «Во время еды жуёт противно, аппетит портит». Борясь с раздражением, Зуев недоумевал: «Что плохого сотворил мне этот человек? Наверное, если бы он был большой, сильный и наглый, я бы к нему приспособился, и он бы меня не нервировал. А тут вижу: парень ни то, ни сё, вот и куражусь…». Чтобы не натворить глупостей, он держался от Журавлёва подальше. Но под занавес гастролей произошло то, чего Зуев боялся. Коллектив решил запечатлеться на память в райцентровской «Фотографии». Зуев бегал за сигаретами в продмаг и опоздал, ребята уже выстроились перед трехногим аппаратом, ждали его одного. Фотограф поставил его во втором ряду и с краю, что Зуеву очень не понравилось. На концертах он с барабанами был всегда в центре, а здесь выходило, что он, как бы, с боку-припёку. Пока фотограф нацеливался, Зуев попытался избежать постыдного увековечения крайним. Рядом стоял Журавлёв. «Местами поменяемся? – прошептал Зуев и потянул его за рукав. – Давай, давай быстренько!» Но Журавлёв вдруг отдернул руку. «Куда лезешь?» – сказал он. «Поменяемся», – повторил Зуев, чувствуя, как бешенство закипает в нем. «Нет», – сказал Журавлёв. «Внимание! Не моргать!» – объявил фотограф. «Чудак же ты», – тихо выдавил Зуев и уставился в радужный глаз объектива. Зуев плохо получился на том снимке – лицо его было неузнаваемо злым и надменным. В те секунды, когда мигала вспышка, Зуев сжимал за спиной кулаки, ненавидя Журавлёва каждой клеточкой своего организма. Только потом, когда вышли на улицу, и его освежил промозглый ветерок, Зуев опомнился, и ему стало страшно. «Может, еще не поздно? Я извинюсь, и обойдется», – с болезненным предчувствием подумал он. Все шагали к автобусу. Зуев догнал Журавлёва и шел рядом, не решаясь взглянуть на него и заговорить. Кто-то спросил: «Володька, что с тобой? Ты бледный, как смерть». На Зуева обратили внимание, он, смешавшись, криво усмехнулся: «Перекурил, наверное». Журавлёв забрался в автобус, Зуев последовал за ним и, усевшись на свое место, лихорадочно соображал, что же делать. «Послушай, старина…» – наконец начал он. Журавлёв внезапно поднялся и молча, не оборачиваясь, вышел из автобуса.
Весной Журавлёв бросил институт, его забрали в армию. Там он и погиб спустя полгода при исполнении.
Глава 4
Утром Зуев, по обыкновению, был разбужен бабой Фросей. Она бухала входной дверью, гремела, стучала чем-то на кухне, ходила, громко скрипя половицами, по комнате, в которой лежал на узкой кровати Владимир Андреевич. Предрассветно синели окошки. Пахло дымком от свежерастопленной печи. Подтянув коленки к груди и сложив под щекой ладони лодочкой, как в детстве, Зуев нежился под одеялом. «Так бы и пролежал всю жизнь». Ему пришло в голову, что неприятности в школе возникают от его дурного настроения. Дети чутко улавливают, когда он злится, им это, естественно, не нравится, и они мстят. Нужно быть неизменно приветливым, корректным, н е п р об и в а е м ы м для издевательств, и детям будет неинтересно заводить Владимира Андреевича. Вот он тогда бросился догонять «гнусавого» и – напрасно, нужно было сдержаться и спокойно докушать. Дети, по причине малого возраста, – люди недоразвитые и многого недопонимают, поэтому надо уметь им прощать.
Так он мысленно рассуждал, пока, сунув босые ноги в зимние ботинки и накинув пальто, бегал в заснеженный огород отметиться в тесном щелястом домике, пока чистил зубы и умывался над облезлым рукомойником в кухне, пока ел консервированного минтая в томатном соусе. Чисто выбритый и наодеколоненный, он шествовал по главной улице деревни с объемистым портфелем, туго набитым проверенными тетрадями, и мир вокруг сиял светом простых и верных умозаключений. «Здравствуйте», – вежливо говорили Зуеву встречные незнакомые люди. «Здравствуйте», – солидно, с удовольствием кивал он, утверждаясь в себе еще больше. «Здравствуйте, Владимир Андреевич!» – Его обгоняла школьная ребятня. «Доброе утро!» – откликался Зуев, провожая детей снисходительным взором.
Улица круто сворачивала возле длинного бревенчатого барака – старого здания школы, теперь интерната, где до выходных жили ученики из ближних деревушек. Зуев сошел с дороги в глубокую тропинку, протоптанную вдоль трухлявого штакетника, за которым трепыхался под ветром чахлый школьный сад. Голые прутья акаций сухо перещелкивались меж собой, с корявых кленов, вертясь, падали на мерзлый снег желтые «вертолетики». Иссохшие, в трещинах, темные бревна барака напоминали Владимиру Андреевичу о вечности. Испокон веков между учителем и учениками нет мира, почему же он, Зуев, должен быть исключением? Раз уж угораздило попасть в педагоги, смири гордыню и терпи. Не обижайся на малолетних недоумков, вспомни, как сам в их возрасте идиотничал. Из рогатки по лампочкам в классе стрелял? Стрелял. Короткое замыкание гнутым гвоздем в розетке делал? Делал. Доску свечкой натирал, чтобы мел скользил? Натирал. Магниевую бомбочку замедленного действия приспосабливал за распахнутым окном в теплый майский день? Помнишь, как шарахнуло, и историчка в истерике выбежала из класса? Помнишь. Кнопки на учительский стул подкладывал? Подкладывал. Пьяным на уроки приходил? Было и такое. Тогда получите, Владимир Андреевич, и распишитесь.
Сквозь черную паутину яблоневых веток завиднелось двухэтажное кирпичное здание. Обогнув интернат, Зуев вошел в школьный двор, наполовину перегороженный хоккейным кортом. У парадного входа, несмотря на морозец, бегали налегке – без пальто и шапок – дуралеи-пацаны. Непроницаемыми окнами школа недобро наблюдала за Владимиром Андреевичем, и он, чувствуя влажное касание взгляда, повел плечами, словно в температурном ознобе. «Глупости! Все будет хорошо. Я спокоен, я доволен, попробуй прошиби меня!» Он решительно пнул попавший под ноги сухой комок снега.
«Здравствуйте, Владимир Андреевич!», – закричали пацаны. «Здравствуйте. Почему раздетые? Так и заболеть недолго», – благодушно сказал Зуев. «А мы закаленные». Он шагнул в теплое нутро школы. «Здравствуйте!», – загалдели детские голоса в вестибюле. «Доброе утро!», – громко провозгласил Зуев. Поднявшись на второй этаж, он отпер кабинет английского языка и разделся, втиснув пальто с шапкой в стенной шкаф, набитый мятыми рулонами грамматических таблиц. За ночь кабинет выстудило. Владимир Андреевич пощупал холодные ребра батареи, взял из ящика учительского стола гаечный ключ 14х17, выданный директором после первых заморозков. Из-под ржавого болта, ослабленного Зуевым на несколько оборотов, с шипом рвался воздух; когда начинала пузыриться горячая вода, Зуев затягивал болт накрепко. Батареи быстро теплели.